Судьба короля Эдуарда

История с нераспакованным чемоданом опровергает его слова. Болдуин поведал депутатам только о виски, которое ему подали во время его первой беседы с королем. То, что позднее король рассказывал своим друзьям, также опровергает версию Болдуина. Наконец, заметим, что эта «дружба на всю жизнь» за два года проявилась лишь однажды: через две недели после отречения Болдуин отправил бывшему королю рождественскую поздравительную открытку — такую же, какие по английскому обычаю он рассылал сотне других людей.

Неслучайно министр заговорил о дружбе и взаимной симпатии, хотя их никогда не было между королем и его министром: процитированные нами слова они произнес в самом начале выступления, они задали тон всей его речи, и он постоянно к ним возвращался. Кстати, эта речь, как и все значительные речи Болдуина, представляла собой причудливую смесь самовосхваления и скромности, высокомерия и смирения. Иностранцу, наверное, было бы непонятно, почему Болдуин без конца твердит о том, что всегда говорил королю правду. Болдуин, который сначала беседовал с королем только как частное лицо, теперь, прибегнув к своему обычному приему, признался в порыве чувств: «Мне стыдно вам об этом говорить, но я не советовался ни с кем из моих коллег, однако они меня простили». «Они меня простили» — этот девиз необходимо будет однажды вырезать на подставке под бюстом Болдуина в Вестминстерском аббатстве. Он утверждал, что там, где ошибся он, Болдуин, ошибся бы и любой другой, и снова пел себе хвалы, прикрывая их учтивостью, которую надлежит проявлять к побежденному противнику.

В речи премьер-министра был только один волнующий момент, но эти слова принадлежали королю. Болдуин прочитал записку, которую этим утром прислал ему Эдуард:

Под этими строчками, торопливо набросанными карандашом, даже не было подписи, но в них чувствовались сердечная привязанность к брату и тонкий ум Эдуарда. Ему не хотелось в официальном тоне говорить о своем «любимом брате», он просто и коротко напомнил об их братских отношениях и выразил свое доверие к нему в безупречном английском стиле. В нужное время он передал это послание правительству и всему миру. Мужественные слова Эдуарда среди плаксивой речи Болдуина стали свидетельством морального превосходства короля над своим министром. Именно по этой фразе все поняли, что король действительно сам всегда писал свои речи. Все дело было в стиле, потому что в нем чувствовалась неподдельная искренность. Она чувствовалась в той фразе, но не в остальной речи.

Показная честность Болдуина плохо сочеталась с общим тоном его речи. После того, как лидеры либералов и лейбористов в нескольких сухих фразах выразили свои сожаления и надежды, поднялся Черчилль… На этот раз его не освистали, ибо он больше не мог навредить. Он произнес классическую десятиминутную речь, которая однажды войдет в книги для чтения английских школьников. В ней он защищал правительство от тех упреков, которыми сам осыпал его пятью днями ранее, чтобы в такой момент не подвергать опасности единство страны — или своей партии. В то же время Черчилль восхвалял самопожертвование короля, которое оказалось «намного выше, чем того требовали закон и конституция».

До этой минуты в центр событий Болдуин всегда ставил самого себя, а теперь Черчилль выдвинул на первый план главного героя, короля, и сказал именно то, чего все вправе были ждать от премьер-министра: «Мы открыли в этом принце такие достоинства, как мужество, скромность, сочувствие к людям, а главное искренность, достоинства редкие и ценные, которые могли бы прославить его царствование в анналах этой древней династии. Крайне трагично, что именно эти достоинства в частной жизни привели к такой горькой и печальной развязке. Но хотя сегодня наши надежды не оправдались, я утверждаю, что этот монарх заслужит доброе отношение потомков, что о нем будут вспоминать с особым теплом в самых бедных семьях его подданных, и что эти люди всегда будут желать покоя и счастья ему и счастья тем, кто ему дорог».

Произнеся эти фразы, достойные древнеримского оратора, Черчилль, единственный из шестисот депутатов, перенес событие в область Истории, показал всему миру истинный характер короля, а в завершение поднял подругу Эдуарда над морем клеветы и грязи, которое бурлило вокруг нее все последние недели.

Впрочем, полковник Уэджвуд, выступавший после Черчилля, тоже нашел прекрасные мужественные слова. Он хотел потребовать, чтобы король остался в стране, но знает, что время еще не пришло, так как для этого «мы еще недостаточно либеральны». Покидая Англию, король поступает правильно, ведь нет никого опаснее бывшего монарха, преисполненного печали и «настроенного против всех министров, поставивших его перед трудным выбором». Палата сразу взволновалась, она не желала слушать о причастности министров к этому делу, депутаты громко кричали «No!» [80], и, когда отважный полковник произнес: «…собирая вокруг себя мнимых друзей…», — все снова закричали «No!»; тогда оратор, усмехнувшись, поправился: «…тех, кто хотел бы использовать личные чувства короля против министров и конституции». Завтра, продолжал полковник, придет новый король, назначенный королем уходящим, но если «иногда по ту сторону пролива они поднимут бокалы за короля, то кто их за это осудит?»

В палате лордов архиепископ произнес совершенно бесцветную речь, заявив, что не смеет обсуждать личные мотивы отречения короля. Но лорд Солсбери сказал прекрасные слова, отметив, что король получает власть не от того, кому он мог бы ее отдать: «Его отречение — это болезненная рана для государства. Она делает его калекой». Независимо от того, оправдает ли его преемник наши ожидания, «мы никогда не сможем забыть, что эта страна пережила отречение монарха». С глубокой серьезностью этот потомок одного из древнейших родов Англии, этот консерватор и друг премьер-министра говорил о том, какой огромный вред причинило стране отречение Эдуарда, и пытался заглянуть в будущее. Макензи писал, что люди также опасались начала войны: «Если эта катастрофа разразится, мы несомненно будем считать, что отречение короля Эдуарда послужило одной из причин, ее породивших, и народ этой страны с возмущением будет спрашивать, почему короля заставили отречься; возможно, это было сделано не впрямую, через правительство, но косвенно, в расчете на его благородство».

На следующий день, во время второго и третьего чтений законопроекта об отречении короля от престола, Болдуин коротко, для проформы, отдал дань уважения Эдуарду, но у депутатов еще звучала в ушах прекрасная речь Черчилля. Тут депутат Маркстон выдвинул требование учредить республику, но за его предложение проголосовали лишь пять депутатов, а против — четыреста три. В своем выступлении он процитировал старинную детскую хороводную песенку:

Вся палата мгновенно пришла в движение и прервала его криками, что здесь нужно не слово «back», а слово «together» (то есть «собрать», а не «вернуть»). Все смеялись, и напряжение спало. Дебаты завершились английской комедией.

Дебаты, но не само отречение. Подписав на следующий день билль об отречении, король стал герцогом Виндзорским. Таков был его третий титул, и теперь он занял новое, уже третье по счету, положение в обществе. Принеся такую страшную жертву, Эдуард хотел напоследок кое-что сказать своему народу. Радио, куда не было доступа королю, герцогу отказать не могло.

Сначала по радио зачитали письменное заявление, с которым мать обоих королей обратилась к народу: