Среди падающих стен (ЛП)

Так я впервые в жизни оказался в больнице, да еще не будучи больным. Пришлось притворяться. По правде говоря, нам не вредно было поваляться здесь, мы хоть немного отдохнули после Промыка.

На третий день утром сестра сказала, что сегодня на обход придет врач, которого надо остерегаться. Каждому из нас надо выбрать себе болезнь, которую нелегко распознать по внешним признакам. Но мы-то опасались другого: как бы не распознал он, что мы евреи.

И вот он пришел. Переходит от койки к койке со своим стетоскопом. Подошел к Зигмунду, приблизился к Мареку. Я боюсь смотреть в их сторону, чтобы не смутить их, и только прислушиваюсь к их рассказу.

А время не ждет: выдумай, выдумай болезнь. Когда врач подошел ко мне, я сказал, что страдаю язвой желудка и что мне все хуже. Он начал щупать живот, давил, спрашивал, как обычно: "Тут болит? А здесь?" Я отвечал: да или нет, соответственно изображая на лице страдания. Наконец, он отпустил меня, сказав, что нужно сделать рентген, а этого здесь в больнице нельзя сделать. Я понял, что обман мой удался.

Однажды нас навестил ксендз и пригласил на воскресенье в больничный костел. Это приглашение могло дорого обойтись нам.

Любой поляк, даже нерелигиозный, сразу поймет, что мы не знаем обычаев, не умеем молиться. Лучше всего нам уйти отсюда до воскресенья. Правда, Ицхак вышел отсюда уже два дня назад искать для нас убежище, но мы не уверены, что успеем уйти до конца недели.

К счастью, немцы потребовали освободить больницу, а больных перевести в другие места. Доктор Свитал перевел нас в сельскую больницу в Яблонки. Тут мы пробыли два дня. Когда Ицхак нашел нам квартиры, мы вышли по одному в разные места в окрестностях Варшавы.

ВЕСНА В ЯНВАРЕ

И снова "на арийской стороне". Снова, как до восстания. Но на сей раз не в центре шумной столицы, а среди ее обломков и развалин.

В "малинах" села Близна, Гродзиска, Бервинова начали мы опять искать новую нить жизни в подполье, овеянную бурями и ветрами, опаленную огнем и почерневшую от дыма; жизни, восставшей в бунте, и вновь ушедшей в подполье; жизни, которую не баловали надежды и потрясали разочарования, и надо всем этим - безмерная усталость.

Пока здесь правит свастика, не должно быть места усталости! В момент, когда власть сатаны уже была подорвана, когда трещали стены генерал-губернаторства доктора Франка, мы все еще были преследуемыми, нас все еще пронизывали злые взгляды, и мы все еще должны были быть бдительны и осторожны.

(Франк - "хозяин Польши", приговоренный к смерти на Нюрнбергском процессе и повешенный в 1946 году)

Тебе хочется немного покоя? Но война нервов еще не закончена; еще хватают людей на улице, на железнодорожной ветке Гродзиска, делают обыски в домах. Тебя вновь окружает воздух "малины".

Даже в те дни, когда Красная Армия стояла уже у ворот, "зеленые мундиры" рыскали по улицам и собирали кровавую жатву. И именно теперь, когда день освобождения уже занимался вдали, немецкий террор был страшнее, чем в те дни, когда на горизонте было черным-черно. У нас было такое чувство, будто мы тонем у самого берега.

Но мы не дали усталости и равнодушию овладеть нами. Мы чувствовали себя отрубленными ветками вырванного с корнем дуба, единственными и осиротевшими, и все же в сердце стучало и не покидало нас сознание того, что мы - сыны народа, который выстоит и будет жить, сыны еврейской страны, которая еще расцветет, сыны мира, который станет лучше.

Два месяца - от исхода из Промыка до прихода Красной Армии - были, как и прежде, тревожным временем немецкого господства. Нам предстояло выстоять, но не каждому в одиночку, а всем вместе, хоть и были мы рассеяны и разлучены. Как и раньше, нити связи тянулись от одной "малины" к другой: в Гродзиске, Бервинове и других селениях, где были наши товарищи.

Стены халуцианского дома пали, но крыша его все еще над нашими головами, и он все еще стоит в нашем сердце.

И ДЕНЬ НАСТАЛ...

Морозный день 17 января 1945 года. Стрельба приближается и усиливается. Красная Армия наступает. Кончились бедствия? Кончились страшные годы? Здравый смысл говорит: да. Когда-нибудь это ведь должно было случиться. Но сердце все еще не верит. Может, это еще одно разочарование, как бывало уже много раз.

Соседи передают друг другу: немцы хотят эвакуировать население. Бандиты позаботятся о том, чтобы день их гибели стал и нашим последним днем.

И вдруг, часов в 11 утра, прямо перед моим окном на дороге, ведущей в Варшаву, я увидел немецких солдат с поднятыми вверх руками; Несколько солдат подходят к нашему дому - просят убежища. Кто гонится за ними? Кто нагнал на них страх? Соседний дом мешал мне видеть это. А издали доносится грохот танков. Наверное, немецких. Тогда кто они, эти солдаты с поднятыми вверх руками? Может, это дезертиры, преследуемые своими офицерами?

И вдруг перед глазами вырос советский танк. второй, третий. А там дальше еще и еще, и нет им конца. И красные флаги победно развеваются на башнях. И со всех сторон появлялись, как на сцене, солдаты Красной Армии, мужчины, женщины, молодые ребята. Уверенно шагают они по этой земле, будто испокон веков жили здесь.

Немецких солдат, которые только что шли с поднятыми руками, ведут теперь в плен, сломленных, с опущенными головами.

Я вышел на улицу. Не верилось, что немецкая власть просочилась, как вода, сквозь пальцы. Идет мощная лавина - и кто устоит перед ней? Сердце не может вместить огромной радости. Улица сияет, со всех сторон несутся приветственные возгласы в честь Красной Армии.

В сумерки я вернулся в "малину". Я все еще не мог осознать, что теперь это уже не укрытие.

Мне казалось, что я иду между двумя громадными горами: одна - воспоминания о страшном горе, о жизни в гетто, об опухших, умирающих на улице евреях, о погибших в газовых камерах; другая - гора надежд, радости и счастья для тех, кто дожил. Обе эти горы не оставляли меня и шли за мной до самого дома, как луна в светлую ночь.

Кончились черные дни и ночи. Был первый день свободы.

(из Ш. ЭТТИНГЕР "ОЧЕРКИ ПО ИСТОРИИ ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА" Часть шестая :

"С середины 1935 года массовые нападения на евреев стали в Польше распространенным явлением. В марте 1936 года жестокий погром разразился в Пшитеке; окрестные жители не удовлетворились грабежом еврейских лавок, а врывались в жилые дома и убивали находившихся в них евреев. В 1937-1938 гг. волна погромов и нападений усилилась еще больше; по мере того как страх перед мощным германским соседом одолевал польскую правящую верхушку, правительственный и общественный антисемитизм принимал все более угрожающие формы. "

"В 1940 г., когда в Польше были созданы первые гетто, в них не угасала оживленная многосторонняя деятельность. Проводились театральные спектакли и художественные вечера; писатели и художники продолжали свою творческую работу; существовали учебные заведения.

Со стороны казалось, что жизнь в гетто протекает более или менее нормальным образом. Несмотря на ужасающую скученность, открывались магазины и кафе. Учреждения социальной помощи оказывали поддержку нуждающимся. Однако уже в 1941 г. произошли крупные перемены. Доставка посылок из нейтральных стран была запрещена, и чрезвычайно обострился надзор за контрабандой с арийской стороны.

В гетто наступил голод, вспыхнули эпидемии различных болезней; смертность приняла устрашающие размеры. В марте 1942 г. начали действовать "лагеря смерти", и нацисты потребовали от "юденратов" выделять людей для отправки туда. Большинство "юденратов" подчинилось этим приказаниям, хотя некоторые из их членов в знак протеста покончили жизнь самоубийством. Под бдительным надзором немецких надсмотрщиков, еврейская полиция сгоняла обреченных на смерть на сборные пункты. Началась агония заключенного в гетто еврейского населения Восточной Европы, осужденного на зверское истребление в газовых камерах лагерей смерти."

"Многие тысячи евреев вернулись сначала из концентрационных лагерей на старые места в Польше, Чехословакии и Румынии в поисках родных, но местное население, годами находившееся под влиянием нацистской антисемитской пропаганды, нередко встречало их с крайней недоброжелательностью.