Бейкер-стрит на Петроградской

— Художественным руководителем Пятого телеканала «Петербург» мне предложила стать тогдашний директор Белла Куркова — «пассионария Перестройки». А как известно, «революция пожирает своих детей», и Белла ушла с Пятого канала, а я, как вы уже знаете, тихо написал заявление, собрал вещички и... выпрыгнул в окно...

— На должность первого секретаря Союза кинематографистов России меня назначил Председатель СК Н. С. Михалков. Я согласился вернуться в стены Союза с единственной целью «реванша»: вернуть в Российский союз московскую и петербургскую организации.

О моем последнем бегстве из Союза надо рассказать поподробнее.

Пристрастная любовь к Никите Михалкову зародилась во мне задолго до наших съемок «Собаки Баскервилей». Я был поклонником его режиссерского таланта — «Свой среди чужих», «Раба любви», «Механическое пианино», «Родня»... Я восхищался его темпераментом, напором, энергией. Я агитировал на съезде Союза кинематографистов за него... Мне даже нравилась его плохо скрываемая амбиция попытать счастья на выборах в президенты страны.

Он действительно был избран председателем Киносоюза.

Но почему-то в обществе последовала странная реакция — его закидывали яйцами в Москве, камнями в Петербурге. Это было непонятно и досадно.

Я написал пространную статью, в которой доказывал людям достоинства Никиты Михалкова, под названием «Последний парад наступает».

Ни одна газета не взяла ее, как я ни старался.

Статья была напечатана в середине мая 1999 года в многотиражке Союза кинематографистов «СК Новости».

Еще Бернард Шоу сказал: «Дайте человеку шанс — и он сделает все, чтобы себя погубить».

Ровно через месяц Н. С. Михалков своим приказом по Союзу без предупреждения назначает меня первым секретарем СК РФ.

В это время я снимал сериал по ироническому детективу польской писательницы Иоанны Хмелевской «Что сказал покойник», работал в Москве, жил в Доме ветеранов кино в Матвеевском.

Пришлось покупать небольшую квартиру на Плющихе. Половину денег дал в кредит Союз кинематографистов. За три года я отдал долг, а на четвертый, когда практически я вернул под крышу Российского Союза Москву и Петербург, наладил творческую программу наших гильдий, начались проблемы...

Михалков всегда работает «командой». А я не человек команды. Для меня невыносимо сидеть в приемной по полтора часа, чтобы быть принятым «командиром», а потом увидеть, что от него вышел егерь. Со мной нельзя разговаривать как с «Савельичем».

Читая последнюю книгу его старшего брата, я вдруг понял: несмотря на то что один из них — космополит, а другой — российский почвенник, все мы для этих ребят «савельичи».

...2001 год. Совещание в узком кругу: председатель Союза, первый секретарь (это я), пара юристов и бледный, невзрачный человек неопределенного возраста.

— Вот, — говорит председатель, — это Леша! Он будет твоим компетентным и опытным помощником. Теперь он — управляющий делами Союза...

— А первый секретарь чем будет управлять? — недоумеваю я.

— Старик, теперь ты как за каменной стеной.

— Два медведя в одной берлоге? — вяло сопротивляюсь я.

— Леша — классный специалист!

Я вздохнул с облегчением.

Он действительно оказался «классным специалистом» в той области, от которой я был очень далек: банкротства, приватизации, аренды, арбитражные суды, визы, расписки и векселя.

Не буду рассказывать в деталях, как я уходил на этот раз из Союза...

В окно, конечно...

СУП ИЗ ТОПОРА

В трудную, критическую минуту я, как говорится, берусь за топор.

Знакомство с топором у меня состоялось в 1949 году на студенческой стройке под Лодейным Полем. Мы тесали ряжи для малой колхозной электростанции, которую строили в Медведкове.

И всю дальнейшую жизнь — и в газете, и на телевидении, и в кино — истинное вдохновение посещало меня, только когда я принимался плотничать. Это единственное занятие, от которого я не устаю. Валюсь с ног, а работу останавливаю только с наступлением темноты.

Могу полночи не спать, обдумывая варианты деревянных конструкций бани, мансарды или уборной, колодезной будки или беседки. Мое увлечение сценографией связано не с умением рисовать, а с каким-то внутренним архитектурным, строительным чутьем, с даром, который я погубил, не пойдя в Академию художеств.

Могу часами бродить по строительным рынкам (благо теперь на них изобилие материалов, инвентаря, инструментов, красок и т. п.), смотреть на работу строителей, декораторов, рабочих-постановщиков в кинопавильонах. Художникам, с которыми я работаю на своих фильмах, и легко, и трудно. Легко — потому что подбрасываю идеи, трудно — потому что лезу, мешаю.

Испытывают ли Георгий Данелия, Александр Митта и Владимир Хотиненко такие же чувства? Они ведь пришли в кинематограф из архитектуры.

В 1981 году на Валдае за полторы тысячи рублей была приобретена мной у старенькой попадьи Юлии Михайловны Жемчужиной небольшая избушка в деревне Юрьеве на руинах усадьбы генерала Ланского и вблизи руин красивейшей в прошлом Георгиевской церкви архитектора Львова конца XVIII — начала XIX века. Те времена помнит разве что двухсотлетняя неохватная лиственница, стоящая посреди нашего двора.

Между Москвой и Ленинградом и точно посередке между Боровичами и Окуловкой стоит эта деревенька, которую населяют теперь, кроме десятка местных стариков, дачники — в основном художники (пейзажист и портретист Владимир Табанин, ювелир и график Николай Клочков, монументалист и живописец Владимир Янтарев и другие) и литераторы (поэтесса и сценаристка Альбина Шульгина, журналист и фотограф Владимир Никитин, драматург и сценарист Вадим Михайлов).

Ехать туда на машине пять часов. На выходные не выбраться, только в отпуск или на период грибной кампании. Поэтому, когда вскоре «Ленфильм» выделил мне шесть соток в студийном садоводстве в 37 км от города, передо мной открылась широкая перспектива применить мои несостоявшиеся архитектурные инстинкты гнездования на деле, собственными руками.

Шифер, пинотекс, ондулин, плинтус, рубероид — иностранные слова. А вот и русские: вагонка, сороковка и пятидесятка, обрезная доска, буравы, дрели, гайковерты, молотки, гвозди, саморезы, гайки, шайбы, ножовки шведские, пилы лучковые, косы и секаторы, лопаты и тяпки, топоры и колуны, стамески и долота, грабли и лейки, наконец, бензопилы и электрорубанки...

Все это сопровождает меня всю взрослую, сознательную жизнь.

Садовые участки, деревенские наделы — неотъемлемая часть моей пестрой биографии, потомка государственных (не крепостных) крестьян Российской империи, внука сельского кузнеца — Павла Николаевича Федотова-Масленникова и Михаила Ивановича Шмелева — капитана Волжского пароходства, служившего у купцов Бугровых.

Наш корень — деревня Верхополье рядом со скорбной «владимиркой», в 7 километрах от Оки, в 60 километрах от Мурома и в 90 километрах от Нижнего Новгорода, где я и родился в доме для «холостых» инженеров Сормовского судостроительного и паровозостроительного завода. Инженером по капитальному строительству там работал мой отец — Федор Павлович.

Мой дед по материнской линии — Василий Павлович Ильин, мастер паровозного цеха этого же завода.

В Сормове же я был и крещён.

Поскреби каждого русского — обязательно окажется татарин. Эта шутка ошибается — он обязательно окажется каким-нибудь финноугром.

Моя российская чистокровность под сомнением.

Бабушка по материнской линии — Надежда Осиповна — была дочерью мелкопоместного донского дворянина и казачьего офицера Осипа Торопенко, рано погибшего в кавказских стычках, красивого, стройного, южных кровей. Именно от него через нашу бабушку мы все поимели большие, длинные носы.