А. Блок. Его предшественники и современники

далее, художественная конкретизация всех ситуаций втягивают и гротесковую

линию лирики Блока в круг Перехода к новым общим истолкованиям;

стихотворение «Балаганчик», с этой точки зрения, чрезвычайно знаменательно.

Балаганное представление здесь воспринимается детьми — мальчиком и

девочкой. Один и тот же сюжет они видят по-разному: мальчику кажется, что

театральные нелады, ужасы решатся приближением «королевы», — мальчик

несколько подобен «Поэту» из одноименного стихотворения, надеющемуся и в

коллизиях революционной эпохи увидеть «мановение белой руки»,

всеспасающую руку Дамы. Девочка, напротив, уверена, что приближающееся

неведомое — «это — адская свита…». Два столь разных взгляда не могут

совпасть, настолько они разные, и эта разность восприятий уже ведет к общему

объективному смыслу ситуации, к тому, что гротесковость, двупланность

«театра» таит за собой реальный трагизм жизни, ее двойственность,

противоречивость Но вдруг оказывается, что вся ситуация — картонна: стекает

клюквенный сок вместо крови, рыцари вооружены деревянными мечами и

картонными шлемами. Это-то внезапное омертвение жизни, происходящее от

непримиримой крайности восприятия и поведения, от их несоединимой,

далекой от всяких «синтезов» противоречивости, и оказывается самым

трагическим:

Заплакали девочка и мальчик,

И закрылся веселый балаганчик

«Детскость», «простота» восприятия обнаруживает, по Блоку, непримиримые

реальные противоречия сознания, в «подтексте» которых должен обнаружиться

трагизм самой жизни.

И в стихотворении «Балаганчик», и в одноименной драме, вырастающей из

него и оказывающейся в итоге одним из драматических узлов, соединяющих и

по-своему далее разрешающих целый цикл разнообразных тенденций

блоковского развития, внутренние противоречия сознания, с одной стороны,

крайне обостряются, с другой стороны — абстрагируются, лишаются

конкретности, театрализуются. Прямых социальных истолкований здесь нет и

не может быть по самой художественной природе подобного воплощения

противоречий сознания, человеческой души, на деле занимающих тут Блока.

Однако потребность социальных истолкований вместе с тем возрастает при

таком обострении, жестоком обнажении противоречивости. Получается так, что

в других линиях лирики Блока, дополняющих эту абстрагирующую линию (в

целом же «Нечаянная Радость», по Блоку, говорит «о скорой встрече — лицом к

лицу» разных граней единой темы — II, 370), должно возрасти значение

социальной темы. Это значение усиливается в стихах о 1905 годе, отчасти в

стихах раздела «Перстень-страданье», где Блок пробует иногда самую тему

социальных противоречий делать источником внутреннего душевного

драматизма (см. хотя бы стихотворение «Перстень-страданье», 1905 г.). Может

быть, наиболее показательным для внутренней эволюции Блока оказывается

при этом стремление к социальному истолкованию интимно-лирических тем, в

особенности любовной темы. В самом общем виде можно сказать, что основной

для Блока раздел «Магическое» должен обнаруживать сплетение любовных тем

с темами городской стихии, — в конце концов, именно тут наиболее ясным

окажется стремление к социальному истолкованию интимно-лирических начал.

Так внутренняя логика развития любовной темы оказывается все большим и

большим обнажением социально-трагических «стихий» в самой страсти. Распад

социальных связей обнаруживает разложение традиционных интимных

отношений. Вначале это дается как в своем роде «вольность» характера,

возникающего на фоне современного города и подверженного воздействию

внутренних стихий, влекущих и к «вольности» в страсти:

Иду — и все мимолетно.

Вечереет — и газ зажгли.

Музыка ведет бесповоротно,

Куда глядят глаза мои.

(«Иду — и все мимолетно…», 1905, раздел «Магическое»)

На этом «бесповоротно» стихийном городском фоне появляется, подобно

«красному крику» в стихах иной темы, «вольный» женский образ:

Смотрю и смотрю внимательно.

Может быть, слишком упорно еще

И — внезапно — тенью гадательной —

Вольная дева в огненном плаще!

Дальнейшее развитие подобной интерпретации любовной темы приводит, как и

в стихах гротескового плана, к включению элементов социального трагизма —

противоречивости, выражающейся прежде всего в омертвении,

опустошенности, драматической жуткой «кукольности» страсти, казавшейся

огненно-вольной:

У женщин взор был тускл и туп,

И страшен был их взор:

Я знал, что судороги губ

Открыли их позор.

(«Лазурью бледной месяц плыл…», 1906, раздел

«Магическое»)

Блок стремится вклинить социальное и в бытовую конкретность описания

обстановки, — речь тут идет, очевидно, о продажной любви:

Меня сжимал, как змей, диван,

Пытливый гость — я знал,

Что комнат бархатный туман

Мне душу отравлял.

Взаимодействие обстановки и душевного мира людей оказывается вместе с тем

и взаимодействием социального и интимно-человеческого: опустошенность,

продажность, «измена» царят и там и тут. Обнаруживается взаимосвязанная

двойственность, противоречивость и того и другого; в финале объединяющим

мотивом становится «магическая» стихийность, где сплетаются природный

«хаос» с «хаосом» души:

Ты, безымянная! Волхва

Неведомая дочь!

Ты нашептала мне слова,

Свивающие ночь.

Тут находится одна из основных линий лирики Блока вообще — обаяние и

огромная сила подобных поэтических обобщений у зрелого Блока состоит как

раз в том, что трагические «стихии» души органически соотносятся с

судорожностью определенных общественных отношений; трагичны переходы

одного в другое, — далее, трагично само обобщение всего этого, универсальное

прочитывание всего сквозь природный «хаос», связывающее Блока с

некоторыми линиями русской классической лирики, в особенности с Тютчевым.

Важно понять, что подобная высокая зрелость трагической лирики Блока

рождается в органических соотношениях поэта с действительностью

революционной эпохи, с поисками социальных истолкований в границах

разных направлений творчества.

Только что цитировавшееся стихотворение относится к самому началу

1906 г., а уже к концу этого года — правда, отнюдь не в качестве

преобладающей и основной линии творчества — у Блока возможны такие

стихи:

Твоя гроза меня умчала

И опрокинула меня.

И надо мною тихо встала

Синь умирающего дня.

Метафорический образ грозы тут может и должен прочитываться не только как

проявление высокого, всеохватывающего индивидуального чувства; его

трагическая сила в том, что индивидуальное самозабвенное чувство должно

восприниматься и как одно из преломлений общего вихря, налетевшего на

жизнь. Хотя ничего об этом не сказано и не должно говориться — такова тут

художественная многогранность, емкость образа и его внутренняя слитность,

нерасторжимость, — гроза может и должна восприниматься как «гроза» в

общественных отношениях. Такой слитности разных и раздельных смыслов

достигал до Блока явно предшествующий ему в этом плане Тютчев.

Примечательно, что здесь есть и нечто новое, чисто блоковское: отчетливо

выделяющийся из общего сплава смыслов образ-характер — это далеко не

безразлично для совокупного содержания вещи. Гроза в стихотворении не

сминает, не раздавливает персонаж-характер, хотя она трагедийна до конца, но

дает ему «катарсис», высокий трагический поворот к новому этапу жизни:

Я на земле грозою смятый

И опрокинутый лежу

И слышу дальние раскаты,

И вижу радуги межу

В таком очистительном повороте личной жизни обнаруживается, опять-таки в