Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

От матери я все тщательно скрывала. Правда, сделать это всегда было нетрудно. Примитивно-земные вопросы типа «Как поживаешь?», «Чем занята?», «Что у тебя происходит?» в ее речи и сознании обыкновенно не возникали. Однако я все же позвонила Брайану («О, Катэр, девочка моя дорогая! Какая потрясающая новость! Благослови тебя Господь!») и поехала к Ремарку — ненадолго, просто, чтобы рассказать ему о своей любви к Биллу. Мы проговорили всю ночь напролет, не замечая времени, и очнулись только, когда блеск электрических ламп уже поблек на фоне утреннего света, хлынувшего в высокие окна. Близкие друзья имеют на это право — открывать старые раны друг перед другом, чтобы вытек скопившийся яд, чтобы излечились души. Он был счастлив, узнав, что я наконец полюбила.

Что же до него самого, то ничего не изменилось: моя мать по-прежнему была ему необходима.

Утром в день свадьбы я усадила Тами у окна, в ее любимое кресло, положила ей на колени моток спутанной веревки, Тами любила дергать и развязывать узелки; поглощенная этим занятием, она обычно успокаивалась, — поцеловала ее в щеку и подумала: до чего мне хочется, чтобы она могла увидеть, как я выхожу замуж. 4 июля 1947 года я поднялась по ступеням очень красивого храма, подошла к алтарю, великолепно чувствуя себя в белоснежном наряде, и сочеталась браком с человеком, которого любила и который любил меня. Никакой шумихи, никаких фейерверков. Ни прессы, ни фотографов, ни «матери — звезды мирового экрана».

Однако Мак-Клири, давний поклонник Марлен Дитрих, ухитрился все-таки через агентство Рейтер переслать ей в Париж мою свадебную фотографию, а она, в свою очередь, ухитрилась найти в Нью-Йорке человека, который ворвался к нам в квартиру и забросал белое покрывало на постели лепестками свежих роз. Мне доложили: поначалу мама впала в дикую ярость, но пришла в себя, удостоверившись, что, по общему мнению, она была целиком погружена в заботы по доставке шампанского и цветов своей чудесной дочери, идущей под венец (хоть и в отсутствие любящей матери).

До конца дней она так и не смирилась с моим выбором. Я стала женой человека, который служил за границей дольше самого Эйзенхауэра, щеголял семью нашивками на кителе, а не тремя, как она (да еще, к тому же, не вполне законными). В ее мире воином-героем была уж, конечно, сама Дитрих, а не какой-то там итало-американец с темными глазами и черными волосами. Когда спустя некоторое время родились мои мальчики, и у обоих оказались отцовские глаза, мама качала головой с чисто арийским неодобрением, и было слышно, как она бормочет:

— Так я и знала! Как только Мария вышла за него, я сразу догадалась, что ее прекрасные голубые глаза погибли навеки! Эти чертовы брюнеты — их гены всегда побеждают!

Долгие годы она верила, будто обязательно настанет день, когда я вернусь, ибо второй мой брак так же зловеще рухнет, как и первый, и ждала, и скрежетала зубами, потому что время шло, а я так и не вернулась, не появилась однажды и не вымолвила тихим голосом:

— Мамочка, можно я сегодня ночью останусь с тобой?

Жан женился; мать в полном смятении вернулась в Нью-Йорк и тотчас влюбилась в единственного мужчину, которого я лично считала идеальным для нее мужем. Элегантный, красивый, умный, космополит по убеждениям, свободно владеющий тремя языками; к тому же еще и богатый. Нам с Биллом он чрезвычайно нравился. Тревожила меня только его мягкость; она да еще искреннее его доброжелательство к людям могли стать реальным препятствием на пути к благополучному концу. Этот рыцарь катастрофически не владел оружием, необходимым для того, чтобы вступить в мучительный внутренний поединок с Дитрих.

Именно в пору, когда он как раз казался ей сказочным рыцарем и без преувеличения свел ее с ума, она познакомилась с моим мужем. Муж был вежлив, она — сдержанна, но полна решимости мужественно перенести то, что считала моей новой ошибкой. Она посетила нашу квартиру на третьем этаже в доме без лифта, заметив, по-детски хихикая, что линолеум на лестнице напомнил ей помещение для слуг в берлинском особняке родителей, отведала моего запеченного в кастрюльке тунца, ни словом не обмолвившись о его достоинствах, и вздрагивала всякий раз, заслышав, как грохочет Третья авеню, куда выходили окна нашей спальни. Наконец длинный, блестящий лимузин умчал ее прочь… чтобы через час возвратиться, груженым коробками с дорогими дарами: копченой семгой из самых холодных и прозрачных рек Шотландии, банками превосходной черной икры, сырами, хлебами, увесистыми жареными голубями, экзотическими фруктами, пучками молодой спаржи, тортами, филигранным печеньем и бесчисленными бутылками шампанского Дом Периньон.

Мой муж, лишенный возможности осыпать меня столь же немыслимыми подарками, оцепенел. Перепугавшись, я постаралась все обратить в шутку.

— Билл, любимый, не позволяй моей матери злить тебя и выводить из себя. Всему миру известна ее неумеренная щедрость, и никто не догадывается, какова подоплека этой щедрости. Но для меня-то это не тайна. Как по-твоему, зачем она прислала сюда машину с роскошными яствами? Затем, что хочет сказать: «Видишь, с ним тебе приходится есть тунца, а со мной ты бы ела черную икру!» Давай устроим званый вечер, избавимся от этой кучи барахла, и дело с концом!

Решительным своим заявлением я надеялась убедить мужа, что нисколько не разочарована тем, что «дочери знаменитой кинозвезды» он в силах предложить только собственную любовь и рыбные консервы. Я ничуть не сомневалась в его страстном желании достать мне луну с неба. Однако ему следовало помнить: то, что он мог мне дать, было для меня неизмеримо более ценно… Тут, однако, в душе моей зазвучал некий предостерегающий голос. А ведь она уразумела, что наконец появился человек, способный окончательно увести меня от нее, и, в отчаянии готовая на любой шаг, дабы заполучить обратно то, что всегда считала принадлежащим ей одной и навеки, не перестанет присылать свои баснословные подношения.

На помощь нам пришел Билли Уайлдер. Он предложил Дитрих роль певицы ночного клуба, пытающейся выжить в разрушенном Берлине. Ей была омерзительна сама роль, общая идея фильма, но она верила Уайлдеру и нуждалась в деньгах. В сорок седьмом году она отбыла в Голливуд, совершенно уверовав в то, что некогда мастерила юбки с блузками и пела песни Холлендера, а также убежденная: если Билли не будет настаивать на том, что героиня была нацисткой во время войны, «Зарубежный роман» может стать одним из ее лучших фильмов. Она точь-в-точь повторила старое платье с блестками, которое носила в эпоху «Джи-Ай», в свои «солдатские» дни, и выглядела в нем фантастически. Режиссером была ее старинная приятельница-немка, и время съемок фильма оказалось отнюдь не худшим временем в жизни Дитрих. Мне она звонила регулярно, иногда, правда, не заставая (ее это страшно раздражало), ибо я в ту пору занималась с аспирантами в Фордхэме и не всякий раз была доступна. Исполнитель главной роли ее абсолютно не интересовал. Она аттестовала его как «трухлявую деревяшку», а «звезду второй величины», свою партнершу Джин Артур — как «препротивную бабу с этим чудовищным, гнусавым американским выговором». Обаятельный спортсмен, с которым она познакомилась на какой-то из бесчисленных уорнеровских вечеринок, окружил ее почтительно-восторженным вниманием. «Очень похож на твоего Билла, тоже ужасно «итальянистый», но не обладает такой романтической внешностью, как твой, немного простонародный… Летом он бьет по мячу, потом бежит «в дом»; так это называется в игре, которую американцы обожают — ну, ты же знаешь, о чем я говорю [15]. Он слегка туповат, но очень мил!»

Итак, выяснила я, моя мать не испытывает недостатка в заботе и надеется, что дела акционерного общества надежно привяжут ее верного Рыцаря к Нью-Йорку, и он вряд ли свалится ей, как снег на голову, покуда Ди Маггио не будет снят с повестки дня.

Приняв во внимание рекомендации генералов, исполненных восхищения актрисой, военное министерство объявило, что Марлен Дитрих получает орден, наивысший среди всех, какими награждаются гражданские лица. Орден Свободы.