В памяти и в сердце

Не дожидаясь распоряжения командира полка, все наши самоходчики завели моторы и двинулись вслед за Кармазиным. Я, как всегда, с экипажем первой самоходки. Механик-водитель Иван Емец сидел перед открытым люком. Он видел, как переправлялся через реку Кармазин, и старался следовать его примеру. Путь, казалось, был проложен, но когда наша самоходка оказалась в воде и с трудом начала передвигаться, я почувствовал себя далеко не геройски. Через нижний люк в машину потекла вода. Да и в передний люк, где сидел механик-водитель, она тоже захлестывала. Ну как мотор заглохнет! А тем временем машины и моей, и других батарей одна за другой погружаются в реку. У меня одно желание — поскорей на берег. Скорее, пока вода не залила все боевое отделение. А самоходка, как нарочно, еле тащится. Меня удивляет спокойствие экипажа. Прокофьев, Немтенков и Бондаренко стоят рядом со мной, и на их лицах — ни капли тревоги. Как будто мы уже переправились. Я вижу их улыбки, их торжество победы над рекой, но сам в этой победе еще не уверен. И лишь какие-то минуты спустя гусеницы касаются суши. Тут самоходка, словно обрадовавшись, делает резкий рывок, и мы на берегу. Я облегченно вздохнул. Теперь тревожусь за другие машины. А они так же, как и самоходка Прокофьева, кажется, не по дну идут, а плывут. Мне видно, как вода вливается в самоходку через передний люк, как брызжет в лица механиков-водителей. Да, водителям нашим не позавидуешь. Когда ездили по горам, по крутым подъемам и спускам, они ворчали: «Когда эти горы кончатся? Скорее бы на равнину». И вот вам равнина, но до нее еще надо добраться практически вплавь. И где было труднее — там или тут, сразу не скажешь.

А тем временем подъехали саперы и быстро принялись наводить мост. Скоро на улицах Мукачева зазвучала русская речь: в город вступили наш самоходный полк, пехота, артиллерийские части. А остатки венгерской армии в панике бежали. Кое-где, однако, слышалась ружейная стрельба, звучали разрывы мин, снарядов. У меня на глазах был сражен осколком снаряда наш пехотинец. А тем временем по городу плыл непривычный для нашего уха колокольный звон. Звонили все церкви, и я не сразу понял, что это жители Мукачева приветствуют нас, своих освободителей, одержавших победу над хортистами. Народ, как в большой праздник, вышел на улицы, окружил советских солдат. На лицах улыбки, радость. Приглашают зайти к ним в дом. В этих людях я увидел друзей и без всякой опаски пошел в дом к одному мужчине: он жил неподалеку. А колокольный звон ни на минуту не затихал.

В доме мужчины был уже накрыт стол, стояла бутылка красного вина, лежали кисти винограда и другие неизвестные мне фрукты. Мужчине очень хотелось, чтобы я посидел с ним, выпил его вина. И я, чтобы не обидеть хозяина, выпил стаканчик, закусил виноградом. Сидеть и закусывать было приятно, но я каждую минуту помнил: война еще не закончилась, город полностью пока не освобожден. Бой за его освобождение надо продолжать. И я, любезно поблагодарив хозяина за гостеприимство, пошел к своей батарее.

А кругом в домах слышалась русская речь: в гости был приглашен не я один.

Пришел я в батарею, а тут довольно любопытная новость: моим самоходчикам сдался в плен солдат венгерской армии. И все в недоумении: что с ним делать? Куда его деть? Решили ждать меня.

До Мукачева мне не доводилось видеть ни одного вражеского солдата. Пленный венгр был в непривычной для моего глаза военной форме. По-русски он не говорил, вид имел растерянный. Наверное, опасался, как бы самоходчики не причинили ему вреда. Но когда жестами я объяснил ему, что он теперь вне опасности, венгр повеселел, по лицу его скользнула улыбка. Внешне он был похож на румына. Темный цвет лица, черные, вьющиеся волосы, и я решил, что он румын и есть. Возможно, так оно и было: хортистская армия была многонациональной, наверняка в ней были и румыны. А Румыния к тому времени уже вышла из гитлеровской коалиции и воевала с Германией на нашей стороне. И этот солдат-хортист тоже решил не воевать против нас, против своих собратьев-румын и, выбрав момент, добровольно сдался нам в плен. Я хотел отыскать кого-нибудь из штаба полка, но попался мне парторг С. Кузнецов. Ему я и сдал пленного. Расставаясь со мной, пленный широко улыбнулся и пожал мне руку. А между тем в городе все чаше стали рваться снаряды, то там, то тут строчат вражеские автоматы. И мы, едва успев расслабиться, снова должны были подтянуться, сосредоточиться, усилить бдительность. Ведь огневые точки противника придется подавлять. Оглядываюсь, ищу глазами другие батареи. Но, кроме своих пяти самоходок, ничего не вижу. Пока ходил с пленным, Прокофьев на своей машине выдвинулся вперед и бьет по скоплению отступающих мадьяр. Слышу, бухают и другие экипажи. Вижу, противник отходит. Приказываю своей батарее сняться с огневых позиций и преследовать отступающего врага.

На окраине города — снова схватка с подразделением мадьяр. Один вражеский снаряд упал рядом с самоходкой Прокофьева, по борту дробью простучали осколки. Стоять во весь рост в боевом отделении и наблюдать за полем боя через борт самоходки довольно опасно: схватишь вражескую пулю или осколок. Но в прибор, а тем более в смотровую щель ничего не увидишь. И я, забыв об опасности, по грудь высунулся из машины и ищу глазами огневые точки противника, оцениваю обстановку, даю указания Прокофьеву. По радио (я пользовался им мало) отдал распоряжения Яковлеву и Данцигу. И доволен, что все идет так, как бы мне хотелось. Вероятно, я так и стоял бы, презирая опасность, если бы не вражеский снаряд, разорвавшийся так близко, что осколки осыпали правый борт машины. С головы у меня сдуло пилотку, а стоявший рядом заряжающий Бондаренко был убит наповал. Я с испугу присел. Прокофьев тем временем дал команду механику-водителю немедленно переехать на другое, менее опасное место. Машина спряталась за дом. Смотрим на бездыханное тело нашего товарища. Где-то его надо похоронить. Но где? Когда? Бой с остатками отступающей хортистской армии между тем стал утихать. Однако самоходки нашего полка все еще палят, теперь уже по подножию гор: туда сбежали рассеянные группы мадьяр.

Скоро нас вызвал к себе подполковник Ольховенко. Он все это время находился в батарее Терехова, а замполит майор Г. Поляков успел побывать во всех четырех батареях. Его присутствие успокаивало, поднимало у бойцов настроение. Порой он координировал действия батареи или отдельной самоходки. Держался он порой излишне храбро, без нужды рисковал своей жизнью. Его пытались предостеречь, но он неизменно отвечал:

— Я приехал воевать, а не наблюдать за ходом боя.

Увидев у подполковника всех своих товарищей, я заметил немалые перемены в их лицах. С них еще не сошла недавно пережитая тревога, но уже прорывалась и радость успеха. От всех пахло порохом, да так, что щекотало в носу.

Из всех комбатов я, пожалуй, выглядел наименее браво. Смерть заряжающего, стоявшего рядом со мной, прямо скажу, потрясла меня: ведь осколок, угодивший ему в голову, вполне мог достаться мне. Об этом я думал постоянно. Но товарищи, по счастью, не заметили этого. Ни один из них не спросил меня о самочувствии. Не сделал этого, впрочем, и я. Мы вообще ни словом не обмолвились о только что закончившейся боевой операции, словно давно уже к таким делам привыкли. Думаю, однако, что дело было в другом. Мы настолько были потрясены только что пережитым, что еще не могли ни о чем достаточно связно говорить. Лишь под конец встречи я как бы мимоходом сказал Ольховенко, что в самоходке Прокофьева убит заряжающий, нужна замена. Ольховенко промолчал. Мне показалось, что он не расслышал меня. И перед уходом еще раз напомнил ему о Бондаренко.

— Слышал, — ответил он. — Заряжающего пришлем!

Подводя итоги боевой операции по освобождению Мукачева, подполковник похвалил нас. Сказал, что все батареи действовали хорошо, слаженно. Разрушений в городе больших нет, противник отброшен. Главная задача теперь — следовать на Ужгород, уничтожая по пути очаги сопротивления противника.

Командиры установок быстро пополнили изрядно израсходованный боекомплект, заправились горючим. И когда я вернулся в батарею, все машины готовы были продолжить движение на Ужгород.