По дороге памяти (ЛП)

Перевод: Anahitta. 

Редактирование: Tamika. Проект "Литературный перевод". 2017 г.

МАЙК РЕЗНИК

По дороге памяти

Гвендолин сует в пирожное палец, вынимает его и с довольной улыбкой облизывает.

– Люблю дни рождения! − говорит она, радостно хихикая.

Я стираю глазурь у нее с подбородка.

– Постарайся быть аккуратнее. А то тебе придется искупаться, прежде чем распечатать подарок.

– Подарок? – с воодушевлением повторяет она и переводит взгляд на обернутую цветной бумагой коробку с атласным бантом. – Пора дарить подарок? Это он?

– Да. – Я подаю ей коробку. – С днем рождения, Гвендолин!

Она разрывает бумагу, отбрасывает карточку и, открыв коробку, с радостным визгом достает из нее тряпичную куклу.

Я вздыхаю, пытаясь сдержать слезы.

Гвендолин восемьдесят два года. Последние шестьдесят лет она моя жена.

Не знаю, где я был, когда застрелили Кеннеди. Не знаю, что делал, когда под атакой пассажирских самолетов обрушились здания Всемирного Торгового Центра. Но я помню каждую подробность, каждую минуту, каждую секунду дня, когда мы получили плохие новости.

– Может, это не Альцгеймер, – сказал доктор Кастльман. – Альцгеймер – общий термин для разных форм старческой деменции. Рано или поздно мы выясним, какой именно страдает Гвендолин, но то, что у нее одна из них, несомненно.

Сюрпризом это не стало – мы и так знали, что с ней творится неладное, потому и пришли на осмотр, но все равно были потрясены.

– Есть ли шансы на выздоровление? – спросил я, стараясь держать себя в руках.

Он печально покачал головой.

– Сейчас мы едва ли можем даже замедлить процесс.

– Сколько мне осталось? – Гвендолин, помрачнев, стиснула зубы.

– Физически вы в хорошей форме, – ответил Кастльман. – Можете прожить еще лет десять-двадцать.

– Сколько мне осталось до того, как я перестану узнавать людей? – настаивала она.

Он бессильно пожал плечами.

– У всех протекает по-разному. Поначалу вы не заметите никаких ухудшений, но вскоре они станут очевидными, возможно, не для вас, а для окружающих. И болезнь прогрессирует неравномерно. Однажды вы обнаружите, что разучились читать, а потом, месяца через два, прочитаете газетный заголовок или меню в ресторане с такой же легкостью, как сегодня. Пол обрадуется, решит, что ваша дееспособность восстанавливается, и позвонит мне. Но долго это не продлится, и на следующий день, через час или через неделю вы опять утратите свои способности.

– Я буду понимать, что со мной происходит?

– Нет, и это, пожалуй, единственный плюс вашей болезни, – ответил Кастльман. – Сейчас вы понимаете, что вам предстоит, но по мере ухудшения своего состояния будете все меньше осознавать утрату когнитивных способностей. Очевидно, что поначалу вам будет тяжело, и мы назначим вам антидепрессанты. Но настанет день, когда вы больше не будете в них нуждаться, потому что забудете о том, что когда-то ваши умственные способности были гораздо лучше.

Она повернулась ко мне.

– Прости, Пол.

– Ты ни в чем не виновата, – ответил я.

– Прости, что тебе придется видеть мое состояние.

– Что-то же можно сделать, должен быть какой-то способ с этим бороться... – пробормотал я.

– Боюсь, что нет, – произнес Кастльман. – Говорят, знающий о близкой смерти, проходит через несколько стадий: неверие, гнев, жалость к себе и, наконец, принятие. Никто не составлял подобный перечень при деменции, но в итоге вам придется принять свой недуг и научиться с ним жить.

– И через сколько меня придется отправить... э-э, куда следует, когда Пол не сможет за мной ухаживать в одиночку?

Кастльман набрал в грудь воздуха и, выдохнув, поджал губы.

– По-разному. Может быть пять-шесть месяцев, может два года и даже дольше. Многое зависит от вас.

– От меня? – повторила Гвендолин.

– Впадая в детство, вы будете со все большей любознательностью относиться к тому, чего больше не помните или не узнаете. Пол сказал, вы всегда отличались пытливым умом. Будете ли вы спокойно сидеть перед телевизором, когда Пол спит или чем-то занят, или же отправитесь на улицу гулять и забудете дорогу домой? Будете ли интересоваться всеми кнопочками на кухонных приборах? Двухлетний ребенок не может открыть дверь или добраться до кухонных полок, а вы сможете. Поэтому, как я и сказал, все зависит от вас, и ваше поведение никто не сможет предсказать. – Он помолчал. – А еще могут быть приступы ярости.

– Ярости? – переспросил я.

– Более чем в половине случаев. Она не будет понимать, почему так разозлилась. Вы, конечно, будете, но не сможете ничего поделать. На такой случай существуют лекарства.

Я так пал духом, что подумывал покончить с собой вместе с Гвендолин, но тут она сказала:

– Что ж, Пол, похоже, в следующие несколько месяцев нам придется впихнуть целую жизнь. Я всегда хотела отправиться в круиз по Карибскому морю. По пути домой остановимся у турагенства.

Вот так она отреагировала на самую ужасную новость, какую только может выслушать человек.

 Я возблагодарил Господа за шестьдесят лет, прожитых с Гвендолин, и проклял Его. Он забирает все, что делало ее женщиной, которую я любил, а мы еще не сказали и не сделали все, что хотели.

Когда-то она была красавицей и все еще оставалась таковой. Внешняя красота блекнет, но внутренняя – никогда. Шестьдесят лет мы прожили бок о бок в любви и согласии, вместе работали, вместе играли. Дошло до того, что могли заканчивать фразы друг за другом и знали вкусы партнера лучше, чем свои собственные. Бывали ссоры – у кого их нет? – но никогда мы не шли в постель сердясь друг на друга.

Мы вырастили троих детей – двух сыновей и дочь. Один сын погиб во Вьетнаме. Другой сын и дочь по мере возможности поддерживают с нами связь, но у них своя жизнь и они живут на другом конце страны.

Наш круг общения постепенно сходил на нет, кроме друг друга мы ни в ком не нуждались. И теперь мне придется наблюдать, как единственный человек, которого я когда-либо по-настоящему любил, с каждым днем все больше теряет себя, превращаясь в пустую оболочку.

Круиз прошел хорошо. Мы даже съездили на поезде посмотреть ромовую фабрику в центре Ямайки и, прежде чем улететь домой, на несколько дней задержались в Майами. Гвендолин казалась такой нормальной, полностью самой собой, и я начал думать, что доктор Кастльман ошибся с диагнозом.

Но затем началось. Любой из случаев мог произойти и пятьдесят лет назад, и каждому можно было найти разумное объяснение, но они продолжались. Однажды она поставила мясо в духовку, а когда подошло время обеда, оказалось, что забыла ее включить. Спустя два дня мы в который раз пересматривали «Мальтийского сокола», и она вдруг не смогла вспомнить, кто убил напарника Хэмфри Богарта. Она «открыла для себя» Реймонда Чандлера – писателя, которого любила много лет. Приступов ярости не было, но все остальные прогнозы доктора Кастльмана начали оправдываться.

Я стал считать ее таблетки. Она сидела на пяти разных лекарствах, три из них нужно было принимать два раза в день. Она никогда не пропускала все таблетки, но почему-то их количество постоянно не сходилось.

Порой я упоминал места, людей, события, что-нибудь пережитое вместе, и один раз из трех Гвендолин не могла их вспомнить, а еще злилась, если я объяснял, что она это забыла. Через месяц она уже не помнила два случая их трех. Затем она потеряла интерес к чтению и обвинила в этом очки. Но когда я повел ее выписать новые, оптик проверил ее зрение и сказал, что оно такое же, как и в прошлый визит два года назад.

Она продолжала бороться, пытаясь стимулировать свой мозг решением кроссвордов и математических задач – всем, что заставляет думать. Но каждый месяц головоломки и задачки становились чуть проще, каждый месяц она справлялась с ними все хуже. Гвендолин по-прежнему любила музыку, ей все так же нравилось кормить птиц и смотреть, как они клюют, но напеть мелодию или назвать вид птиц она больше не могла.