Савва Мамонтов

Подобная сцена не была новостью. Федор Васильевич разгневался, прибил своего Феоктиста. Савва Иванович невольно окинул взглядом гостиную: чем был бит Феоктист, что на этот раз попало Федору Васильевичу под руку?

— Дланью бил, — понял Саввин взгляд Федор Васильевич. Выставил ладонь с растопыренными пальцами и, глядя на нее, расплакался, как ребенок. — Ею крестное знамя творю и ею же бесчинствую! Прости, Феоктист, прости мое барское скотство!

С Чижовым бывало, он и на Правлении мог прикрикнуть на купцов: «Ну вы, алтынники!»

Савве Ивановичу старик обрадовался, однако слушал рассеянно, хотя сам добыл для своего ученика и компаньона эту выгодную концессию. Мамонтову казалось, рассеянность Федора Васильевича вызвана происшедшей сценой с Феоктистом, но он ошибся.

— Донецкая дорога! Донецкая дорога! Что о ней говорить? Достроится, даст прибыль, всколыхнет каменноугольное дело, тут все ясно, — глаза Федора Васильевича смотрели остро, огромный лоб, будто утес Стеньки Разина, высок, крут. — Помнишь, Савва, как втравил ты меня в Костромскую дорогу? Очень я тогда перепугался, думал, прогорим! Но ты был прав. Дороги оживляют нашу дремотную землю. Пробудится и моя родная Кострома. Пойдут товары, побежит кровь по жилам… Есть вывоз, значит, производства расширятся, потребуются машины, к машинам инженеры, а иностранных не наберешься — своих придется учить… Так что, Савва, наше дело нынче первое для России по значению.

Мамонтов смотрел на Федора Васильевича с интересом, куда клонит старик, совсем почти от дел отошел.

— Ты поглядываешь? — улыбнулся Чижов. — А теперь зажмурься! Я, осторожный из осторожных, второй сапог из пары с твоим батюшкой, — хочу и почти требую, чтобы ты, наследник наш, двинул железный путь к Ледовитому океану.

— Куда?!

— Для начала в Архангельск.

— Федор Васильевич, что за фантазии! — изумился несказанно Савва Иванович. — Для какого лешего вести дорогу в болота? К дикарям в звериных шкурах?

— Болота?! Дикари?! — вскричал Федор Васильевич. — Там белые пески под ковром морошки. Там золото под каждым грибом, а грибов косой коси. Там — Север! Край непочатых сокровищ. Лес, пушной зверь, рыба, изумительная семга, море сельди, море трески. Там под спудом земным драгоценные металлы и драгоценные камни. Я не знаю, что еще сыщут горные инженеры, но открытия эти не только удивят мир. Они преобразят лик не Севера, Савва, самой России.

— Пусть так, хотя все это, Федор Васильевич, — слова. Кто станет добывать эти богатства, кто повезет их по нашей дороге? В этом краю сколько мужиков, столько медведей. И один Архангельск на тысячу верст.

— Сегодня один, а с дорогой их будет сто.

— Помилуй, Федор Васильевич, тому ли ты меня учил? Что за пустопорожние мечтания?

— Я думал, Савва, я много думал. Север — это мой завет. А не исполнишь — мое тебе проклятие. Мы живем мелко, господин хороший Мамонтов. Кругом алтынники, карманные воришки. Погляди, даже великие князья — воришки. Вздыбить Север — это будет посильнее, чем рубить окно в Европу. Для русского делового человека преображение Севера — я тебе тайну открываю и глаза твои слепорожденные — есть единственный способ одолеть всяких там Ротшильдов. Вы не раз попомните меня, старика! Если одолеете Север — с благодарностью, если прозеваете — кляня свою трусость… Я тебе скажу последнее. Теперь такое время, что лошаденок своих надобно загонять насмерть. Не успеете поднять Север — крышка, всей России крышка. Царю в первую очередь.

Савва Иванович смотрел на старика, пытаясь держать на лице серьезность, но озорная сила подмывала:

— Федор Васильевич, неужто я гож с Ротшильдом силой, а вернее, деньгой мериться? Наши капиталы для него разменная мелочь.

— Или ты, или он! — бешено сверкнул глазами Чижов. — Или Россия, или Денежный мешок! Христос или Иуда. Нет выбора, нет!

— Да вы всерьез, что ли?

— А вы все шутить изволите? Дошутились! Три раза под Плевной биты, а война не с Англией, с несчастными турками. Турок-то, между прочим, евреи пожрали. Изнутри. Все пузо им выели. Нет, Савва! Если победим, победу у нас отнимут. Попомнишь старика — отнимут. И мы не пикнем. Ротшильд миром правит, мешок, набитый деньгами, а это есть дьявол.

— Так что же, хлопнуть весь капитал на дорогу в никуда, в белую пустыню?

— Север не пустыня.

— Может, и не пустыня, не знаю, но то, что все это стариковская блажь, — не сомневаюсь!

— Ах, блажь! Ах, блажь! — взревел Чижов, и в руках его объявился пистолет.

Савва Иванович прянул в сторону, пыхнуло, треснуло, и они стояли со звенящими ушами, глядя друг на друга, и кинулись друг к другу обниматься и плакать, со страхом вскидывая глаза на расплющенную, застрявшую в стене пулю.

В августе в Абрамцево приехали Праховы — Адриан Викторович, Эмилия Львовна, дети, няня. Семейство поместили в Яшкином доме. Застольные разговоры шли теперь вокруг росписей в храме Христа Спасителя, Прахову они казались не только посредственными, но и не отвечающими русскому религиозному чувству, отступлением от Византии, от истоков. И, конечно, говорили о героях Шипки. Три дня с 9 по 11 августа небольшой отряд русских отражал несчетные атаки армии Сулейман-паши. Особенно тяжело далось 11-е, когда турки подтянули орудия и расстреливали позиции безумцев русских, а те не отступали. Стойкость одолела чудовищное превосходство сил. 12 августа подоспели стрелки генерала Радецкого.

Сломлены были все-таки турки! 15 августа, после новых бессмысленных атак, Сулейман-паша отвел свою армию.

В Москву Мамонтовы возвратились в октябре и нашли в стольном граде нового москвича — Репина. Илья Ефимович изнывал от суеты переезда, мелочи жизни, обустройство приводили его в отчаяние. Он писал Стасову 2 октября:

«В то время как голова горит от чудеснейших мыслей, от художественных идей, в то время как сердце так горячо любит весь мир, с таким жаром обнимает все окружающее, тело мое слабеет, подкашиваются ноги, бессильно опускаются руки… остается только плакать (жаль, слез у меня нет)».

И все же кое-что в Москве Репин уже посмотрел.

«Я все еще… устраиваюсь, — сообщал он Владимиру Васильевичу в том же письме. — Вчера был в храме Спасителя. Семирадский — молодец. Конечно, все это (его работы) кривляющаяся и танцующая, даже в самых трагических местах, итальянщина, но его вещи хорошо написаны, — словом, по живописи это единственный оазис в храме Спаса… По рисунку и глубине исполнения в храме первое место принадлежит Сорокину и Крамскому: серьезные вещи, только они уничтожают Семирадского… Из московских художников я еще не видел никого и не знакомился ни с кем. Вчера только познакомился с архитектором Далем — чудесный, образованный и интересный человек».

Лев Владимирович Даль работал в ту пору архитектором при храме Христа Спасителя. Стасов высоко ценил заслуги Льва Владимировича перед русской культурой, он писал: «Что Даль-отец сделал для русского языка и литературы, выполнив свой громадный труд „Толковый словарь великорусского языка“, — то самое сделал для русской архитектуры Даль-сын. Он изъездил почти всю Россию, видел все, что только было замечательного между старыми архитектурными нашими памятниками, срисовал их и тут же изучил их самым тщательным, самым добросовестным образом… Сколько молодых русских архитекторов, даровитых и стремящихся к самостоятельному русскому стилю, воспиталось в последние семь лет на глубоконациональных материалах Даля».

Даль-архитектор умер в 1878 году, ему не было сорока четырех лет. Потому, видно, знакомство с ним Репина не перешло ни в дружбу, ни в сотрудничество.

Мамонтовы приезжали к Репину смотреть его новые картины. Что ни холст, то пласт грешной российской жизни.

Из Чугуева Илья Ефимович привез три картины — «Возвращение с войны», «Под конвоем», «В волостном правлении», портреты дочек Веры и Нади, портреты чугуевских обывателей: «Мужик с дурным глазом», «Мужичок из робких», «Протодьякон», — и несколько эскизов: «Чудотворная икона», «Явленная икона», «Вечерицы», «Экзамен в сельской школе».