Савва Мамонтов

— В «Чудотворной» намечается, как я вижу, коллективный портрет простонародной России, — высказался Савва.

— Задумано, задумано! — улыбался, прикрыв глаза, довольный Илья Ефимович, любил, когда его понимали. — А что наши женщины забились в уголок и помалкивают? Вера Алексеевна, приглашайте гостью к разговору. Нам женское мнение дорого. Посетительниц выставок бывает вдвойне против мужчин.

Вера Алексеевна была крошечная, как и сам Илья Ефимович. Она прекрасно рисовала, собиралась стать художницей, но пачкать красками, глядя, как творит муж, было ей стыдно, да и семья росла, времени для художеств не оставалось.

Елизавета Григорьевна подошла к «Протодьякону»:

— Этот Варлаам стоит многих картин. Если просвещенные, блистательные наши мужчины хотят знать мнение сирых жен своих, то эта борода по силе своей, по силе выражения сродни «Бурлакам».

— Так, так, так! — Репин светился, ходил за спинами зрителей, как петух. — Но не много ли забираете, Елизавета Григорьевна? Это ведь только портрет. И о силе, о силе хочется еще послушать.

— У нас так любят говорить о русской силе, о русском богатырстве, а назовите хоть одну картину с богатырями?

— Васнецов начал. Первый богатырь скоро будет!

— Первый перед нами — «Протодьякон»! Ах, Лиза, какой у тебя верный глаз! Поздравляю! — Савва Иванович шутливо пожал руку жене. — Я о «Протодьяконе» хотел особо сказать. Это твой новый успех, Илья! Ты, Илья, и он, протодьякон твой, тоже Илья. Не пророк, конечно, но человек нутряной русской жизни. Житеец!

— Елизавета Григорьевна Варлаамом назвала, — сказал Репин. — Осветила светом Пушкина. Пожалуй, я согласен. Но коль он протодьякон, так пусть «Протодьяконом» и будет. Это ведь не придумка из головы, подлинный человек, чугуевской соборной церкви протодьякон Иван Уланов. А что о «Чудотворной» скажете, о «Явленной»? Все впереди, конечно. Важно не только хорошо начать, похвальнее — хорошо кончить. Я ведь за этой картиной в Коренную пустынь ездил. Название-то какое — Коренная!

— А что еще… будет?

— А будет царевна Софья, — сказал Репин.

— Царевна Софья! Неожиданно, — Савва Иванович склонил голову набочок. — Между прочим, я тебе покажу истинную Софью. Приезжай летом в Абрамцево — будет тебе Софья.

— Приеду, — сказал Репин, — я к Абрамцеву с первого взгляда прилепился душой. Приеду написать портрет Елизаветы Григорьевны.

— Зачем же мой? — Румяные щеки так и запылали огнем.

— Твой, Лиза, твой! — обрадовался Савва Иванович. — Ах, молодец Илья Ефимович. Буду теперь весну ждать и торопить.

У жизни перемены на каждый день заготовлены. И среди них горькие. Не ведал Репин, что за картину он напишет прежде всего.

На другой день после посещения Мамонтовых пошел навестить Федора Васильевича Чижова. Вошел в дом — открыто, Феоктиста не видно, поднялся в гостиную, а Федор Васильевич умер. Слуга, видимо, за врачом убежал. Засвидетельствовать кончину. Альбом был с Ильей Ефимовичем, сел он в сторонке и зарисовал Чижова. Смерть настигла Федора Васильевича в кресле. На столе догорали две свечи…

Год 1877-й выдался длинным. После мучительных поражений, после Шипки, где устояли опять-таки благодаря русскому солдату, пришли наконец победы. Генерал Гурко, окружая Плевну, взял городки Телиш, Горный Дубняк, оседлал дорогу на Софию, и Плевна оказалась отрезанной от Турции. Выдержав только один месяц, Осман-паша 28 ноября бросил все свои войска на прорыв, к Дунаю. Дрались турки изумительно храбро, но сила силу ломит, а храбрости у русских было не меньше. Осман-паша получил ранение в ногу, войска его потеряли шестьсот человек убитыми и были отброшены назад к Плевне. То ли голод был невыносимый, то ли Осман-паша пал духом, но его сорокатысячная, прославившая себя отвагой и стойкостью армия сложила оружие и перестала существовать.

Русские не умеют вести войну по правилам военного искусства, им нужен для успеха какой-то невероятный подвиг. И такой подвиг был совершен. Отряд генерала Карцева в самую лютую декабрьскую пору, с 22 по 26 декабря, перевалил по Траянову проходу Балканские горы и пал на головы турок в Долине Роз. Сюда же менее грозными переходами вышли отряды генералов Гурко и Радецкого, подошел из-под Плевны Скобелев. В битве при Казанлыке турецкая армия потерпела сокрушительное поражение и сдалась.

Вечерами в доме Мамонтовых за царь-самоваром полыхали политические грозы. Компаньоны Саввы Ивановича, Константин Дмитриевич Арцыбушев и Михаил Федорович Кривошеин негодовали на канцлера Горчакова, на военное командование. Почему затягивают боевые действия? Почему не торопятся пригласить европейские страны для заключения прочного, вечного мира с Турцией? Каждый день войны — это сотни убитых, раненых, улетевшие на ветер миллионы, это новые османские зверства.

— Читайте «Северный вестник», — возражал миротворцам Николай Васильевич Неврев. — Там пишут честно и прямо: вознаграждения и уступки определяются размером успехов воюющих сторон, то есть захваченными городами, крепостями.

— Территориями, — подсказал Николай Дмитриевич Кузнецов, художник и родственник Мамонтовых. — Потому и не торопятся с миром. Территории — это деньги дипломатов. Чем больше территорий, тем успешнее будут торги за независимую Болгарию.

Николай Васильевич Неврев, вздымая лохматые брови, заглушил спорщиков громовым басом:

Орел проснулся, господа! Каждый его новый круг по поднебесью — освобождение славянских земель и племен. Я согласен с Данилевским! Николай Яковлевич ставит перед царем и командованием высшую задачу: полное освобождение Болгарии. А полным оно будет только в одном случае, если армия наша овладеет Константинополем. Господа, когда Данилевский предлагает превратить святыню Православия в столицу славян, он не только думает о будущем, он это будущее созидает.

— Николай Васильевич, — взывал Савва, — воротись на землю! Столица без государства?.. На мой непросвещенный взгляд ближе к истине Федор Михайлович Достоевский. — Савва Иванович взял с полки свежий номер «Дневника писателя». — Вот что пишет наш мудрец и прозорливец: «После превосходных и верных рассуждений, например, о том, что Константинополь, по изгнании турок, отнюдь не может стать вольным городом, вроде как, например, прежде Краков, не рискуя сделаться гнездом всякой гадости, интриги, убежищем всех заговорщиков всего мира, добычей жидов, спекулянтов и проч. и проч.». Да надо же знать цену себе наконец! Цену России, русскому человеку! Достоевский прав, когда говорит: «Как может Россия участвовать во владении Константинополем на равных основаниях с славянами, если Россия им неравна во всех отношениях — и каждому народцу порознь и всем им вместе взятым?..» Почему, спрашивается, нельзя владеть городом федеративно? Достоевский это тоже объясняет весьма зримо, и с ним невозможно не согласиться: «Все эти народцы лишь перессорятся между собой в Константинополе, за влияние в нем и за обладание им. Ссорить их будут греки… Греки ревниво будут смотреть на новое славянское начало в Константинополе и будут ненавидеть и бояться славян даже более, чем бывших магометан». А вообще-то, господа, упаси нас Боже от Константинополя!

— Савва?! — изумилась Елизавета Григорьевна.

— Я не буду сам философствовать. Спрячусь опять за Достоевского. Его правда хоть и тяжела, да правда. «По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, — не будет у России, и никогда не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными». Что, господа, вы не согласны с Федором Михайловичем?.. Слушайте дальше: «России надо серьезно приготовиться к тому, что все эти освобожденные славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными, и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма прежде, чем постигнут хоть что-нибудь в своем славянском значении и в своем славянском призвании в среде человечества». Тут много еще великих и горьких истин, господа… Хотя бы то, что «в минуту беды, и никак не раньше, все эти славяне поймут, что Европа естественный враг их единства». Не хочу я Константинополя! Сколько поляков кормятся Россией? У нас в железнодорожном деле что ни инженер, то поляк, и всякий тихо ненавидит и Россию, и русских.