Савва Мамонтов

Пристроив сына, Валентина Семеновна с головой ушла в музыку, но вдруг обнаружила, что сын ее болен. Он кашлял — никакие ингаляции не помогали, у него болели уши — врачи требовали постоянного лечения и грозили глухотой.

Валентина Семеновна кинулась искать чудо-врачей, и на ум ей пришел Василий Иванович Немчинов. В Абрамцеве симпатичный доктор наблюдал до переезда на Украину за здоровьем детей, и особенно внимательно за Дрюшей.

Василий Иванович откликнулся телеграммой:

«Приезжайте с сыном в Киев».

Теплый климат, большой город, хорошие гимназии. Валентина Семеновна снялась с места и нашла в Киеве не только теплый прием и теплую погоду, но и любовь. Вышла замуж за Немчинова.

Не сумев стать близкой Елизавете Григорьевне, она пыталась вести с нею проникновенную переписку.

Вот одно из писем той поры.

«Милейшая голубка! Я должна была высказать свои мысли, которые у меня вертелись в голове. Раз они высказаны, я успокоилась. Вы сами сознаете, что тяжело положение сочувствующего, а мне тем более, что я человек дела. Я все еще думала в Москве, за что вы страдаете из-за меня? Чем я могу вас вознаградить за эти страдания? Верить я верила и буду верить в вас всегда больше, чем в самою себя. И это все, что я могу сделать для вас. Ну хорошо, коли вас это удовлетворит, и я довольна, ваши слова „при каких бы то ни было обстоятельствах я всегда могу прийти к Вам“, понятно, очень утешительны, но придете ли вы ко мне? Я тогда почувствую, по крайне, почву под собой в отношении вас, если я действительно в подобный момент сумею вам быть полезной… Ваше страдание усложняется сомнением. Сознайтесь! Вы мне никогда не говорили об этом, но я чувствую и теоретически могу предугадать, что подчас сомнение вас подтачивает. И оно-то вас более подтачивает, чем страдания семейныя. Последния отпадут с вашей верой (сознательной) в нас. Чем мы ее заслужили? Я по крайней мере. Говорю искренне. В товариществе я могу всегда выказать свою пригодность истинным гуманным влиянием. В любви — говорить нечего, я готова жертвовать всем (кроме искусства). Субъекты, связанные этими двумя связями, могут ежеминутно проверить эту мою пригодность. Ну, а вы? Чем вы проверите товарищество, когда нет общего дела или любви, когда нет жертвы? Вы должны сомневаться и вы сомневаетесь — сознайтесь! Вот, Елизавета Григорьевна, моя исповедь. Если правдивость ея не трогает, я могу молчать, мне в данном случае трудно говорить. Сочувствие не есть близость. Я сочувствую славянам, но я далека от них, и еще как! Что я для них делаю? Любовь вызывает жертву. Дело — товарищество. Я враг всяких заблуждений и потому говорю смело, что думаю — разбейте мои предположения, и я беру все назад. Что вам больно читать мои письма, я верю! И эта боль доказывает мне, что в них есть доля правды, иначе бы вы сказали: полноте чушь врать, Серова! Не одно терпение и время залечит ваши раны, но сила веры в себя, а тогда и в нас будете верить. Видно, вы боитесь за эту веру, что так судорожно держитесь за нея, точно она вот-вот улетит. Я теперь нашла больную струну, так сильно поражающую меня в письмах летних: вы колеблетесь, ибо вас только сочувствие окружает».

Судя по этому посланию, переписка Серовой и Мамонтовой велась не эпизодически. Валентина Семеновна затягивала Елизавету Григорьевну в товарищи, хотела увлечь ее своими идеями, но та была в своей вере строга и непреклонна. А вот был ли врач Немчинов до женитьбы на Серовой революционером, неизвестно. Однако уже через два года после женитьбы, в 1878 году, за участие в студенческих волнениях в Киевском университете его выслали в Харьков под негласный полицейский надзор. Второе замужество Валентины Семеновны, как и первое, оказалось недолгим. Немчинов был моложе на пять лет, но жизнь его оказалась короткой, он умер, едва переступив тридцатилетие, в 1882 году.

Как следует из «Летописи сельца», в 1876 году Мамонтовы переехали в Абрамцево 10 апреля. При детях были Иван Викентьевич Юркевич и мадемуазель Морель. 30 мая сыграли свадьбу Марии Ивановны Лахтиной, двоюродной сестры Саввы Ивановича, и Константина Дмитриевича Арцыбушева. Инженер и компаньон по строительству Московско-Ярославской, а позже Архангельской дороги, Арцыбушев был человеком добрым, щедрым, большим любителем искусства. Он дружил с Суриковым, звал жить к себе, когда у Сурикова умерла жена. Построил мастерские для Поленова, для Коровина. Дочь его Ольга была замужем за художником Евгением Евгеньевичем Лансере.

Летом гостил в Абрамцеве Егор Иванович Барановский, Савва Иванович вылепил его бюст.

На три недели расщедрились Антокольские. Хозяева Абрамцева ждали дорогих гостей и боялись этой встречи. В феврале Марк Матвеевич и Елена Юлиановна потеряли сына. Маленький Лев был их первенцем, их радостью. Правда, они не остались в сиротстве, у них была крошечка Эсфирь; когда умер ее братец, ей исполнилось девять месяцев.

— Ты не зна-ешь, какой этот есть пустота. — Марк Матвеевич всегда говорил с чудовищным акцентом. Не будем, однако, передавать коверканную речь, смесь литовско-еврейско-русского. Антокольский и по-итальянски изъяснялся столь же беспомощно, не смог он и по-французски говорить чисто. Все в руках Божьих: был счастлив, испытал горе, был беден, стал богат. Внучка графа Панина княгиня Мещерская за бронзовую статую своего дедушки заплатила скульптору десять тысяч рублей. По тем временам огромная сумма. Марк Матвеевич выглядел здоровым, быстро двигался, говорил страстно, не чуждался радостей жизни.

Однажды они забрели в школу, в столярную мастерскую, сели на верстаки.

— Новое увлечение Лизы, — объяснил Савва Иванович. — Закончив школу, ее ученики будут осваивать плотницкое и столярное дело.

— Как хорошо быть ребенком, — сказал Антокольский. — Всякий человек для ребенка — тайна, всякий день — чудо. Леве этой радости Бог не дал. Нет, Савва! Я был молодец. Я не опустил руки, не умер. Я много работал. Очень много. Закончил в мраморе «Христа перед судом народа» для тебя… Пришлю после Всемирной выставки. Закончил в глине «Смерть Сократа», отлил в гипсе. Сделал барельеф моего мальчика… Одно я знаю совершенно точно: Рим для меня исчерпан, я не хочу больше Рима…

Мордух всплеснул руками, глаза засверкали, скулы сделались острыми — весь возмущение.

— Савва! Меня убивает мелочное подлое жулье. Будь ты на моем месте, было бы иначе. Ты человек дела. Ты за себя сумеешь постоять перед твоими служащими, перед твоими рабочими. А я умею только лепить. Я не хозяин! О, этот лукавый Антонио! Я хуже робеющего подростка перед этим мошенником. Не ему — мне стыдно было принимать от него глыбу мрамора для «Сократа», от которой он оттяпал ради своей грошовой выгоды добрый аршин! Все размеры пошли насмарку! Я чуть голову не сломал, уменьшая пропорции. Савва, а моя мастерская! Это же каторга! То побелка, то крышу надо чинить, поменять стекла… Было бы возможно, я лепил бы из одной глины. Единственно живой материал. Да ведь и божественный! А мне приходится покупать гипс, мрамор, бронзу.

Савва Иванович любил слушать Мордуха, улыбался.

— Ладно, все я да я! — смеясь, махнул рукой Марк Матвеевич. — О себе расскажи.

— Тружусь, Мордух! Строю дорогу к каменноугольным копям, возрождаю Россию к новой жизни.

— А зачем такой дурашливый тон? Это ведь на самом деле — возрождение.

— Мордух! Побойся Бога! Могу ли я надуться, как действительный тайный советник… Я тут открыл недавно: все «великие» для меня дела, все прозрения пришли мне на ум в вагоне, в коридоре, в гвалте компанейского застолья…

— Потому ты и Мамонтов. Замашки ветреного человека, а на деле — стена, за которой и сильному удобно укрыться, не то что нам, художникам.

— Мордух, о задумках своих расскажи. Что начал? Что еще в голову втемяшилось?

— Втемяшилось… Знаешь, Савва, я поймал себя на том, что меня все время подталкивает к душераздирающим сюжетам. Подверг эту тягу строгому анализу и понял, это — еврейство. Вечное нытье, болезненная жажда уродства и безобразия. Я много раз подавлял в себе искушение превратить голову замечательного человека в маску, в круглый, без признаков человеческого лица шар. Изуродовать тело, чело, искорежить рот… Я уже совсем было начал «Сумасшедшую» или, скорее, «Больную», а может, и преступницу… Утопила прижитое дитя, и вот сидит на берегу реки и качает… полено. «Заблудившуюся сиротку» собирался изваять. Четыре дороги, столб и девочка с расширенными от ужаса глазами… Хотел вылепить акробатов, отца и сына. Сын, совершая смертельный трюк, потерял сознание, и отец видит, что мальчик умирает…