Драматическая миссия. Повесть о Тиборе Самуэли

Спецпоезд командующего был готов к бою!

Приехал Енё Ландлер. На нем мягкая шляпа и дорожный плащ.

— Добрый день! Это, случаем, не бухарестский экспресс? — пошутил он. — Не забудьте разбудить меня на конечной станции…

Бём опоздал ка двадцать минут. Явился с хозяйским видом, тут же уселся за стол начальника штаба, взял телефонную трубку и, вызвав своего коллегу по наркомату Йожефа Хаубриха, важно сообщил ему, что в «данный исторический момент» отбывает на фронт инспектировать действующую армию. Самуэли был вне себя от досадной задержки. Он махнул из окна паровозному машинисту, — мол, трогай. Связист отключил телефон, на ходу сматывая провод. Поезд уже набирал скорость, а Бём все еще продолжал декламировать в трубку.

На первой же станции они увидели встречный эшелон. Решительным шагом Тибор направился к солдатам. Коротка была его речь, но столько в ней было веры в новорожденную Советскую республику, столько тревоги за нее в его словах, что солдаты поняли: за республику надо драться! Эшелон повернул обратно па фронт. А поздно вечером на других освещенных перронах он выступал снова и снова — и в результате еще три солдатских эшелона направились к фронту.

Погруженная в темноту станция Пюпшёкладань забита множеством составов, все ожидают отправки в тыл. Спецпоезд остановился. О дальнейшем продвижении вперед нечего было и думать. Тибор прошелся по платформе. Суета, толкотня, солдаты беспорядочными группами заполонили и станцию ж вокзал, гам, гул, споры. Надо срочно разобраться во всем, прекратить панику.

Два часа добивался Самуэли того, чтобы отправить спецпоезд на разведку. Поезд ушел под командованием Лейрица. Выяснив положение, Тибор понял: его предположения оправдались. Отступление началось потому, что части секейской дивизии самовольно оставили позиции.

Самуэли связался по телефону с комиссаром 5-й дивизии, которая занимала позиции правее секейцев. Это был его младший брат — Ласло Самуэли. Он подробно доложил командующему обстановку на фронте.

Сквозь пелену предрассветного тумана, сквозь сплошную завесу дождя, моросящего уже вторые сутки, чуть забрезжила заря. Наступило утро 19 апреля 1919 года. По проселочной дороге, увязая в грязи и с трудом передвигая ноги, брели в серых шинелях солдаты русско-польского батальона интернационального красного полка. Они шли к населенному пункту с труднопроизносимым названием — Пюшпёкладань.

Нестройны их ряды и не вьется над ними дымок цигарок и трубок. Тщетно шарит в карманах комбат Каблуков, пытаясь окоченевшими пальцами отыскать хоть крошку галеты, скудного вчерашнего пайка.

Голодные, измученные, унося с собой раненых, отступали красноармейцы интернационального батальона. Они продрогли до костей, несколько часов простояв на развилке дорог, напрасно поджидая обоз, который должен был доставить им продовольствие, плащ-палатки, вещевые мешки и кисеты с табаком. Трое суток преследовали их неудачи. Казалось, все было против.

Навстречу батальону плелись трое солдат. Они возвращались с железнодорожной станции, куда Каблуков послал их разведать обстановку. У бойца постарше — рыжая борода, у второго, помоложе, лицо изрыто оспой, а третий, белолицый и беловолосый, — совсем еще мальчишка. Шли молча, каждый погруженный в свои думы.

Рябой вспомнил 21 марта, когда перед ним неожиданно распахнулись ворота лагеря военнопленных. Кто-то крикнул!

— Отныне военнопленные могут свободно передвигаться по стране! За работу им будут платить.

В Венгрии — социалистическая революция!

На следующий день в лагерь прибыла вербовочная комиссия. Созвали митинг. Оратор горячо призывал всех вступить в Красную Армию Венгерской Советской Республики.

— В ее рядах, — говорил он, — вы будете сражаться за то же идеи, восторжествовавшие на вашей родине!

К военнопленным приезжал член венгерского Советского правительства. Стройный, молодой, он хорошо говорил по-русски.

— Венгры, — сказал он, — освобожденные русской революцией из таких же лагерей, создавали в России интернациональные отряды Красной гвардии. Тысячи венгерских интернационалистов и сейчас сражаются на Урале, в Поволжье, под Киевом…

И сам молодой нарком (рябой запомнил его имя — Тибор Самуэли) сражался в их рядах, был комиссаром. А когда оратор рассказал, как летом 1918 года, в дни эсеровского мятежа, он, Самуэли возглавил роту, сформированную из венгров — слушателей курсов агитаторов, и вместе со взводом латышских стрелков отбил у мятежников здание Московского почтамта, гул одобрения покрыл его слова. Русские солдаты были взволнованны. Да и как не волноваться? В то время как они томились в лагере, венгерские интернационалисты, заброшенные в далекую Россию, грудью защищали Советскую власть! И когда 16 апреля 1919 года на Советскую Венгрию вероломно напали румынские королевские войска, русские и польские солдаты встали в строй и сражались так самоотверженно, словно защищали от врагов свою родину. Но в первый же день боев их соседи на обоих флангах — подразделения секейской дивизии — неожиданно отступили, и батальону пришлось одному сдерживать напор превосходящих сил врага.

То же самое случилось вчера под селом Деречке, где интернационалистам удалось на несколько часов стабилизовать фронт. В ушах рябого и до сих пор звучит хриплый от досады голос комбата: «Отходить, товарищи! Секейцы самовольно оставили позиции!»

Рыжебородый растирает ладонью пустой живот. Продовольствие перестали подвозить еще за несколько дней до наступления румын. А тут еще крестьяне, как только начались военные действия, отказались брать новые, так называемые «белые деньги». Ничего не оставалось, как реквизировать у населения продовольствие. Но интенданты секейских частей натравливали на них крестьян.

«Это чужаки, — говорили они, — и расписке их командира — грош цена». Один из секейских офицеров даже подстрекал крестьян с вилами идти на закупщиков, тогда бы у него появились основания донести в Будапешт, будто «солдаты интернациональных частей грабят сельских жителей». А между тем всю тяжесть оборонительных боев на этом участке пришлось вынести интернациональному батальону. Огромные потери, невероятные лишения. По четверо суток не получали бойцы горячей пищи. А теперь кончились и галеты. Но горше отступления и голода было враждебное отношение секейских частей. Или они не хотят бороться за наше общее дело? — недоумевали солдаты-интернационалисты, — Что сталось с Венгерской Советской Республикой? Где же революционная солидарность?»

Теперь им приходилось обходить населенные пункты. В Пюшпёкладани они надеялись, что найдут на станции комендатуру или штаб и там получат указания, куда идти дальше, где стать на довольствие.

И вот разведчики возвращаются. Ничего утешительного не доложат они комбату Каблукову.

— А совсем недавно все казалось другим, — вздохнул молодой разведчик. Прежде, до нападения интервентов, их в каждом селе встречали цветами. Восторженно приветствовали в их лице вестников мировой революции.

— Станция занята противником? — раздался голос Каблукова, неожиданно появившегося перед удрученными разведчиками.

— Сам черт не разберет! — Рябой сдунул с усов дождевые капли. — Еле пробрались на станцию. Темно, поезда стоят без движения, пути забиты эшелонами. Перед вокзалом — столпотворение: беженцы, дезертиры… Все требуют, чтобы их эшелон отправили первым. В окне второго этажа пулемет, и только благодаря этому удается поддерживать хоть какой-то порядок. Пробиться к телефону нам не удалось. Солдаты митингуют. Один из эшелонов битком набит беженками и детьми. Все насмерть перепутаны. Ночью на соседний путь подошел состав, а в нем жандармы, женщины опознали убийц и насильников, от которых они бежали из родного города.

— Какие еще убийцы и насильники? — перебил рябого Каблуков. — Румынская полевая жандармерия бесчинствует!

— Нет, это венгерские жандармы. Надели прежнюю униформу и подняли мятеж против Советской власти. Учинили зверскую расправу над жителями…