В памяти и в сердце

Прошло всего пять дней, как мы в Делятине, а уже огляделись. Даже к горам малость попривыкли, и они уже не кажутся нам такими страшными. А город, при всей его неприглядности, притом что противник продолжал его обстреливать, перестал нам казаться чужим. Мы узнали наиболее обстреливаемые места и обходим их стороной. Тревога, которой жили в первые дни, мало-помалу приутихла. Самоходчики ожили, стали собираться вместе. И уже шутили, смеялись как обычно.

О наводчике Бурдине никто не вспоминал. Отстал, выбыл, больше его нет. И вдруг Бурдин явился. Это стало в полку событием. Как? Какими путями? Откуда он узнал, где мы находимся?

Оказалось, что Бурдин более двух недель мотался по дорогам в поисках своих товарищей. Далеко не каждый начальник станции знал, куда уехал N-ский самоходный полк. А если и знал, то как он мог довериться первому встречному и сообщить ему маршрут следования целого эшелона самоходок. Не знаю уж как, мне Бурдин об этом не рассказывал, но он преодолел все препятствия и человеческое недоверие — и в конце концов разыскал своих. Первым, к кому он кинулся, был командир машины Грешнов. Они обнялись, расцеловались. Комбат Бирюков был вне себя от радости. Забыл, как ругал Бурдина. Бежит ко мне и еще издали кричит:

— Бурдин-то, мой наводчик, приехал! Вот! А мы считали его пропавшим, выбывшим из части. А он оказался не из тех. Нашел-таки нас!

Бурдина я увидел в тот же день. Исхудалый, измученный мытарствами, и только глаза сияют от счастья.

Прошло три дня после этого события, и батарея Бирюкова — пока одна-единственная в нашем полку — приняла боевое крещение. Случилось это неожиданно. Как-то сидим мы втроем — я, Миша Прокофьев, Коля Хвостишков. Вдруг, вижу, одна из батарей нашего полка — все пять самоходок — мчится по дороге в Яремчу. Всматриваюсь. Узнаю комбата Бирюкова: он на первой самоходке. Стоит во весь рост. Я в недоумении: почему мой друг Бирюков не сказал мне, что уходит в бой? Наверное, и мы сейчас получим приказ сниматься с мест и следовать за Бирюковым. Даю команду батарее приготовиться. И вот моторы заведены, все мои люди на местах. Ждем посыльного от командира полка, а тем временем смотрим в ущелье, где скрылась из виду батарея Бирюкова. Бегут минуты, а приказа от командира все нет и нет. А из Яремчи уже доносятся звуки стрельбы. Бьют пушки, строчат автоматы. О, как нестерпимо сидеть на месте, когда знаешь, что товарищи твои уже дерутся, а ты чего-то ждешь. Ну где же приказ комполка? А бой все усиливается, выстрелы пушек сливаются с разрывами снарядов. Стоит сплошной грохот. И вдруг поднимается черное облако дыма. Все знают, что это горит самоходка.

— Самоходка горит! — громко кричит Емец.

И все замирают в тревоге. Горит самоходка, значит, могут гореть и люди. Если не ранен, выскочишь. А если ранен?.. Чья же это машина горит? Перебираю в памяти фамилии командиров: Дерябин, Грешнов, Гойдук, Тризна, Панов. Неужели кто-то из них погиб, сегодня не вернется? Каждого жалко. Жалко до боли в сердце!

Наконец бой стал утихать и вскоре умолк совсем. Развеялось и зловещее облако черного дыма. А через некоторое время батарея Бирюкова вернулась обратно в Делятин. Вернулась, однако, не вся: одна самоходка осталась там, в Яремче. Сгорела. Сгорел и экипаж. Все четыре человека: командир машины лейтенант Грешнов, наводчик сержант Бурдин и остальные двое. Ах, Бурдин, Бурдин. Выходит, преодолевая неимоверные препятствия, ты рвался к своей смерти. Уж лучше бы ты затерялся где-нибудь в тылу.

— А он только сегодня отослал жене письмо, — сказал мне Бирюков. — Сообщил, что мытарства его наконец закончились, что он среди своих товарищей. Не исключено, что письмо придет вместе с похоронкой...

Гибель экипажа Грешнова — первая боевая потеря нашего 875-го самоходного полка.

До того как стать самоходчиком, я был в пехоте. Так получилось, что там, где мне довелось воевать, ни танков, ни самоходок не было. И как гибнут танкисты и самоходчики, я представлял себе довольно туманно. И вот погибли, сгорели люди, которых я хорошо знал, с кем общался.

К огню, к пожару у меня с детства был страх. Мальчишкой я видел обугленное тело мужчины, сгоревшего во время пожара. Это было в нашей деревне. За годы войны я перевидал сотни трупов — и советских, и немецких. Но сгоревших танкистов или самоходчиков не видел. Не довелось мне увидеть и сгоревший экипаж Грешнова. Да, говорят, и смотреть-то было не на что: люди сгорели в пламени чистого авиационного бензина. Сгорели дотла.

Боевая машина воспламеняется мгновенно. Потому и спроектировали верх открытым. Загорелась машина, молодые, ловкие парни быстро, через борт попрыгают из нее. Труднее механику-водителю. Горящую машину он может оставить только через люк. А случится, заклинит?.. Тут уж выход один. Только через боевое отделение. Оно за его спиной. До него надо ползти. А кругом пылает огонь. Слева горят два спаренных мотора, справа, как стена, сложены стреляные гильзы. Смерть совсем рядышком. Еще момент, и она сожрет заживо. Победить ее, вырваться из ее объятий поможет верный друг, спаситель танкистов — защитный костюм. В нем в течение трех минут можно находиться в пламени и остаться живым. Жертвам вражеского снаряда эти три минуты и дороги. Только не теряться, собрать воедино все силы и ползти. Ползти в боевое отделение. А там через борт и на землю. И беги дальше, дальше!

В комплект защитного костюма входят шлем, тужурка, брюки. Все черные. Пиджак носим все, а полный комплект, пожалуй, только один механик-водитель Валентин Избраев. Уж очень тяжелы и неудобны была куртка, а особенно штаны. А Избраев этого груза не замечал, как бы тренировался на случай пожара. Оставит сиденье в самоходке и ползет через люк, а то и по-детски, на четвереньках ползет в боевое отделение.

И случилось же! Далеко уже за границей командир его Г. Данциг был тяжело ранен, и В. Избраева посадили к новенькому, только что прибывшему на фронт лейтенанту Бурову. Он и недели не воевал, не о победе думал, а о чужом добре. Начал шнырять по квартирам. Хозяева сбежали от войны, оставив набитые до отказа шкафы. Хватал все, что попадало под руку, и тащил в самоходку, совал к сиденью Избраева. Забил весь лаз, что был за его спиной. И тут случилось то, чего надо было ожидать. Вражеский снаряд угодил в самоходку. Загорелись баки с горючим. Страшное зрелище. Избраев кинулся к люку. Его не открыл — заклинило. Выход в боевое отделение закрыт «трофеями» командира. Он как в ловушке. Но не сдается. Одну за другой выбрасывает вещи. Руки и лицо обжигает огонь. А чтоб от жары и от огня не полопались глаза, он закрыл их. Выбрасывает все, что попадает под руки. Ему хватило времени, чтобы очистить выход в боевое отделение. Он жив. Но обгорели руки, лицо. После госпиталя вернулся в полк, но по распоряжению подполковника Г. Полякова в должности механика-водителя он больше не был. Определили его в охрану штабной машины. Встретил День Победы. И при первой же демобилизации уехал домой. Больше мы с ним никогда не виделись. Ни разу он не приехал в Ужгород на встречу со своими однополчанами. Может быть, недолго прожил после Победы...

Сам я и мои друзья на чужое не зарились. Брать что-либо с мертвых — противно, а прибирать к рукам какие-то вещи в брошенных домах в ситуации, когда не знаешь, будешь ты жив не только завтра, но и через час, — глупо. Один раз, правда, надел найденное в пустом доме нижнее белье. Мое-то совсем уже задубело от пота и грязи. И надо же — как в наказание, напали какие-то не наши — мелкие и злые — вши. Отстали они только после бани, когда сменил белье. Так с военных лет оставались у меня только пробитая пулей немецкая планшетка (я потом долго ходил с ней в школу на уроки, пока не сдал в Горьковский областной краеведческий музей) да карманные часы. Их я выменял на свои наручные. Была тогда такая манера — «махнуть не глядя». Вот когда я лежал в госпитали, один раненый и предложил мне «махнуться»: