За каждую пядь земли...

Всем, от рядового бойца до старшего командира, стало ясно: опасность войны приблизилась вплотную. И поэтому все вокруг быстро менялось. Изменилось и настроение людей. Бывшие рабочие, колхозники, служащие, одетые в шинели, остро почувствовали, что все созданное их трудом и талантом, все, чем богата и сильна Родина, придется вскоре защищать с оружием в руках.

Каждый понимал, что фашизм несет советским людям гибель и порабощение. Звериный его облик был хорошо известен по событиям в Испании. Знали мы и о судьбе порабощенных народов Центральной и Западной Европы. А потому народ и армия надежно сплачивали свои ряды перед лицом грозной опасности.

...Предвоенная ночь выдалась теплой и тихой. По небосклону спокойно плыл яркий диск луны. На прогретую зноем землю легли четкие тени от зданий и деревьев. Пустели переполненные зрительные залы клубов, театров, [14] Дома Красной Армии. Люди расходились, оживленно беседуя, многие обсуждали планы на воскресенье.

Мы с полковым комиссаром Емельяновым тоже шагали по пустеющим с каждой минутой улицам Бердичева, полные впечатлений от недавней беседы с воинами гарнизона. В окнах домов гасли огни. Город постепенно погружался в сон. А у меня из головы не выходили слова майора В. Поливанова, который с надеждой и верой говорил о том, что если даже фашисты и нападут на нас, то непременно скажут свое веское слово немецкие рабочие, коммунисты.

Чего греха таить, мы, советские люди, действительно возлагали немало надежд на революционный рабочий класс Германии и некоторых других капиталистических государств. И вера эта держалась не на иллюзиях. Разве не было оснований верить, что в стране, где еще 8 лет назад за коммунистов голосовало 6 миллионов немцев, с началом войны против первого в мире социалистического государства вспыхнет мощная волна забастовок, начнется неповиновение фашистской тирании.

Как обстояло это в жизни, теперь знают все. Фашисты, захватив власть, разгромили демократические силы страны, загнали в глубокое подполье компартию, обезглавили ее. Десятки тысяч ее сынов погибли в концентрационных лагерях и лагерях смерти или на долгие годы были брошены без суда и следствия в застенки гестапо.

Но все это советские люди узнали лишь много лет спустя. А тогда все мы верили в иное. Не представляя до конца истинных масштабов надвигавшейся опасности, мы с Емельяновым, анализируя настроение личного состава, пришли к единодушному выводу: люди бодры, настроены по-боевому. Как и все командиры и политработники, мы были убеждены, что война будет вестись на территории врага, что быстро разгромим фашистов, независимо от того, поможет ли нам революционный рабочий класс Германии и других стран.

Именно так мы были воспитаны...

Увидев ярко освещенные окна квартиры генерала Фекленко, мы после недолгих колебаний решили зайти, надеясь услышать что-нибудь новое. Николай Владимирович обрадовался нам. Сразу предупредил, что никакой информации, никаких указаний сверху не получал. Пригласил сесть. Начали еще раз обсуждать создавшееся положение, как оно представлялось нам тогда. На всякий [15] случай комкор подошел к аппарату прямой связи с дивизиями. Позвонил в одну, другую, третью. Отовсюду получил немедленный отзыв оперативных дежурных, четкий доклад о состоянии дел.

— Что ж, служба идет нормально, — сказал генерал. — Это хорошо. Беспокоить комдивов не будем. Странно одно: дали указание вывести войска с зимних квартир, мы доложили о выполнении приказа, а работники штаба округа как воды в рот набрали. Неужели нет никаких данных? Странно... Ну да ладно. Поживем — увидим. А теперь отдыхать! Хотя, честно говоря, ложиться мне вовсе не хочется...

Так и разошлись, не ведая, что провожаем последний мирный день.

Воскресенье, 22 июня 1941 года

Резко, требовательно звонит телефон в моем кабинете. Мгновенно просыпаюсь, включаю настольную лампу. Мягкий голубой свет заливает комнату. А звонок буквально рвет тишину. Чувствую, звонок необычный, тревожный, несущий что-то важное, недоброе. Наконец-то трубка в руке.

— Товарищ Калядин?

— Да-да! Я слушаю.

— Головко докладывает...

У меня даже отлегло от сердца. Звонил начальник отдела пропаганды 40-й танковой дивизии из далекого Житомира. Значит, что-то местное.

— Доброе утро, товарищ полковой комиссар. Хотя какое оно, к черту, доброе. Беда, Иван Семенович, нас бомбят...

— Погоди-погоди! Кто бомбит? — пытаюсь успокоить старшего батальонного комиссара, хотя сам уже все понял.

— Немецкие самолеты бомбят Житомир! — взволнованно продолжает Головко, — А еще одна группа бомбардировщиков ушла в сторону Киева. Сам видел кресты на крыльях!

Молчу, потрясенный услышанным, не зная, что сказать. Молчит и Головко.

— Что вы предпринимаете? — выдавил наконец из себя.

— Пока ничего. Вот оделся, доложил вам и поеду в [16] штаб. Там решим с комдивом. Он, наверное, тоже уже на ногах.

— Хорошо. Я тоже бегу в штаб. А вы собирайте своих людей и будьте в полной готовности. Звоните с Широбоковым командиру корпуса. Пока...

Война! Мы не хотели ее, но... ждали. Столько передумали о ней, проклятой, а грозное значение этого слова дошло до сознания во всей его полноте только сейчас! И уже перечеркнуто то, чем жил накануне: «Может, еще обойдется? Может, продержимся хотя бы годик?»

Не продержались. Теперь уже все!

Я сидел у телефона в каком-то оцепенении. Перед глазами проносились картины недалекого прошлого: выезды в части; беседы с людьми; полки, дивизии — одни на марше, другие на тактическом поле, третьи в лесах. Здесь — батальоны атакуют опорные пункты «противника», там танкисты у своих боевых машин в парке, а вот сгрудились у тридцатьчетверки, изучают, восхищаются...

И все это — уже в прошлом. Вчерашний день. Теперь предстоит другое.

Бегу к двери. Вот голова! Надо позвонить генералу Фекленко, потом — полковому комиссару Емельянову. Они могут еще ничего и не знать!

В трубке голос телефониста — настороженный, внимательный. Этот уже в курсе событий.

— Товарищ Второй? Товарищ Первый говорит с «Тюльпаном». Будете ждать?

— Нет. Соедините с Емельяновым.

Николай Васильевич действительно ничего не знал. Прошу его срочно идти в отдел, собрать людей, позаботиться о документах.

Только подошел к двери — навстречу жена. На лице испуг и недоумение. Видимо, что-то слышала.

— Чего молчишь? Что случилось?

— Немецкие самолеты бомбят Житомир. Аким Васильевич доложил. Но об этом пока никому! Хорошо, Женя?

— Конечно... А что нам-то делать?

— Пока ничего. На всякий случай собери, что надо. Из дому не отлучайся. Через час-два все выяснится, и я позвоню.

После этого разговора я только один раз видел Женю, перед тем как ей и другим женам пришлось эвакуироваться в глубь страны... [17]

В штабе корпуса собрались уже несколько человек, в основном начальники родов войск, получившие аналогичные сообщения по своей линии. Тут же приехал комкор.

«Фашистская авиация громит приграничные города», — докладывали из всех дивизий. Над Бердичевом вражеские самолеты пока не появлялись. Суммировав донесения с мест, полковник Девятов вручил комкору итоговую сводку, и тот доложил обстановку начальнику штаба округа генералу М. А. Пуркаеву.

— Через несколько минут получите важные указания, — предупредил Пуркаев. — Из штаба не отлучаться.

Минут двадцать мы сидели молча, ожидая звонка. Потом генерал Фекленко не выдержал и приказал полковнику Девятову:

— Отдавайте, Кузьма Демьянович, распоряжение: всем штабам немедленно подняться по тревоге — и в леса, к войскам. Обстановку докладывать оперативному дежурному штаба корпуса через каждый час.

Прошло еще минут тридцать. Звонка все не было. Связались с оперативным дежурным по штабу округа. Связь дали мгновенно, но новостей никаких, узнали лишь, что немцы бомбили Киев.

Ждать дальше стало невыносимо. Надо было и нам что-то предпринимать. Я подошел к комкору:

— Николай Владимирович, не исключено, что и Бердичев начнут бомбить с минуты на минуту. Чего же мы сидим? Давайте оставим здесь оперативного — скажем, майора Казакова, — а все управление корпуса и мы с вами — на наш полевой командный пункт. Езды туда полчаса, связь с округом имеется...