Элеонора Дузе

грез, в «Кукольном доме»—вполне земная, очаровательная женщина,

которую сама жизнь преображает и толкает к бунту. Дузе одержала

победу также в «Монне Ванне», однако, достигая в этой роли высот

актерского мастерства, она все же не может сделать значительнее

произведение. Героиня пьесы не вызвала симпатий в исполнении

Жоржетт Леблан на сцене французского театра, весь талант нашей

великой актрисы смог вдохнуть в нее теперь тоже лишь видимость

жизни»*.

Возобновив свой старый репертуар, Дузе снова отправилась в за¬

граничное турне. В Вене она встретилась с публикой, которая уже

знала и восторженно принимала ее в период наивысшего расцвета

актерского мастерства, когда она была захвачена мечтой о новых

путях в искусстве. Были там и друзья, видевшие ее в минуты рас¬

терянности и разочарований, когда она была подавлена театральной

рутиной. Теперь они нашли актрису, сумевшую, сочетав вечно пре¬

красное и быстротечное, преобразив страдания в высшую любовь,

обрести силы для новой жизни на сцене.

Спектакли Дузе проходили с 4 по 15 октября в «Театр ан дер

Вин»162. В последний вечер, после окончания спектакля, под гром

оваций ее осыпали белыми камелиями.

С 16 по 25 октября Дузе — уже в Будапеште. «Плыву иод пару¬

сами,— писала она Эмме Гарцес,— как тот, кто избрал определенный

путь. И в то же время где-то в глубине моего существа я постоянно

слышу какой-то внутренний ритм, который несет меня всегда вперед,

и подчиняюсь ему. Что я найду в конце этого бесконечного бега?

Может быть... тайное удовлетворение от того, что всегда послушно

следовала своей судьбе. Возможно. И все, на что я надеялась, и все

пережитое забудется мною».

С 30 октября по 13 ноября Дузе гастролировала в Берлине. Уго

Ойетти писал об этих гастролях: «...В ее черных волосах уже много

серебряных нитей, а в глазах ее всегда светится доброта; лицо ее

бледно, но в голосе ее больше страсти, чем когда бы то ни было.

Жизнь утомила и сделала ее утонченной, но от этого искусство артист¬

ки, когда она захочет, проникает в сердце, как кинжал. Закатное

небо всегда глубже утреннего, и тому, кто им любуется, оно внушает

почти религиозный трепет. Да, я сказал «религиозный», не удивляй¬

тесь. Кто не слышал, как иностранцы говорят о Дузе, тот никогда

не сможет представить себе того преклонения, почти фанатического,

с которым они относятся к этой удивительной женщине. У себя в

Италии мы восхищаемся ею, любим ее, гордимся тем, что она своим

искусством вот уже двадцать лет открывает миру то лучшее, что

есть в нашей душе: сильную и стихийную страсть, власть улыбки

сквозь слезы и красноречивость молчаливого взгляда, полного тревоги.

Она говорила для нас и своим именем прославляла Италию.

И все же боготворили ее только иностранцы. Каждый раз, когда

она возвращалась в Италию, казалось, что публика, большая часть

публики, идет на ее спектакли только затем, чтобы холодно судить

ее, словно дебютантку, будто слава не принесла ей ничего, кроме

вреда. За границей же, наоборот, у всех возникало такое чувство,

будто она открывает им секрет их собственного счастья.

Итак, каков же итог? Она па вершине славы, но в Италии у нее

нет ни театра, ни своей публики. Перед каждым спектаклем она

должна снимать театр и каждый раз заново завоевывать признание

публики.

За границей актрисы, достигшие такой славы, как Дузе, но не вы¬

сот ее искусства, имеют собственные театры, на фронтоне которых

часто начертано их имя. Эти театры — как памятники при жизни, по¬

ставленные подчас намного раньше, чем это продиктовано справедли¬

востью.

Кто в Италии заменит Дузе, хотя бы не полностью, а отчасти?

Когда, пусть это случится через много лет, Дузе устанет — не от

своего искусства, но от трудной, скитальческой жизни,— и захочет

отдохнуть наедине со своими книгами и мечтами, кто из наших актрис

поднимет знамя ее славы? Кто может надеяться, что его имя будет

стоять рядом с ее славным именем, кто хотя бы в мечтах готов с ее

самоотверженностью и смелостью воплощать на сцене то лучшее,

что есть в душе итальянца, на радость всему миру и во имя славы

нашей родины?

Подождем, я знаю. Но какое это грустное слово!» *

Считаем не лишним привести несколько примеров, чтобы подтвер¬

дить суждение Ойетти о различном отношении к Дузе в Италии и за

границей, и не только со стороны публики, но и со стороны некоторых

видных деятелей культуры.

В то время, когда Дузе гастролировала в Италии, имея в репер¬

туаре «Джоконду», Фердинандо Мартини163 писал из Асмары Джузеп¬

пе Джакоза (2 июня 1899 г.): «На самом ли деле Дузе великая актри¬

са? По-моему, она всегда одна и та же. Одни и те же вкусы, то же

пережевывание фраз на сцене, те же жесты, словно у человека, ко¬

торого укусил тарантул. Я, конечно, понимаю, что для диалогов

«Джоконды», так же как при несварении желудка, чем больше жуешь,

тем больше пользы. Кроме того, представляя сверхмужчин и сверх-

жешцин, не обязательно показывать человеческие чувства...» **.

Года через два, во время заграничного турне Дузе с составлен¬

ным из пьес Д’Аннунцио репертуаром, Георг Зиммель 1б4, посмотрев

ее во многих спектаклях, написал страницы, дающие одно из самых

интересных определений и истолкований ее искусства.

«Много тяжб возникает между душой и телом, которые после

каждого судебного приговора должны апеллировать к высшей инстан¬

ции; среди них есть одна, подлежащая рассмотрению лишь эстети¬

ческого суда. Суть души — в движении. Один греческий философ105

утверждал, что мы не можем дважды погрузиться в одну и ту же

реку; другой, идя дальше, считал, что мы не можем сделать этого и

единожды, ибо благодаря течению вода в первый же момент нашего

погружения уже заменяется новой. Это еще более справедливо в от¬

ношении нашей души. Со своей стороны, мы могли бы сказать, что

наша телесная оболочка может правильно отразить красоту души

лишь в движении — в выражении глаз, в звучании голоса, в неулови¬

мой прелести жеста. Но обратимся к другому идеальному положению:

каждый момент, взятый сам по себе, оторванный равно как от преды¬

дущего, так и от последующего (если исходить из того, что любое

движение не есть процесс непрерывный), должен иметь свою особую

прелесть. То, что может представлять собой неизъяснимую красоту

в плавном движении, нередко теряет всякую привлекательность в

моментальном изображении, если движение останавливается, пре¬

кращается. И наоборот, неподвижное изображение утрачивает свою

прелесть, если его разрушить быстрым движением. Красота статуи

и очарование жеста подчиняются противоположным идеалам, и в

каждый момент выступления артиста перед чужими взорами ему тре¬

буется одно и другое: в иные минуты всей силой своей души, всей

глубиной чувства он придает красоту своему жесту, движению, а в

другие минуты умеет запечатлеть прелесть своего внешнего облика.

Кого из нас не поражала противоречивость этих законов? Недоста¬

точность, с эстетической точки зрения, тех средств, которыми можно

выразить нашу самую глубокую одухотворенность,— и внутренняя

пустота образа, который, превратившись в статую, лишенную души,

радует глаз гармонией своих линий. Но вот однажды я видел игру

Дузе. В тот вечер она была усталой или не в настроении, но как раз

поэтому, изумленные, мы получили возможность наблюдать ее искус¬

ство, задача которого обычно — передать нам страстное волнение, ото¬

двигающее на второй план чисто эстетическое восприятие.

В тот вечер я с полной ясностью увидел, какой удивительной осо¬