Разбитая музыка

— Простите, а кто это говорит? — спрашиваю я как можно вежливее.

— Э-э-э… Это я, мама!

— Кевин, если ты немедленно не придешь в школу, у тебя будут неприятности, ты слышишь?

— Да, сэр. — Чудесным образом к его голосу возвращается нормальное звучание.

— Кстати, Кевин, а где твоя мама?

— Она на работе, сэр, на фабрике.

— Ладно, Кевин, приходи прямо сейчас, и я ничего не скажу, идет?

— Да, сэр!

Я уверен, что если бы Кевин использовал в своем спектакле «желчный приступ», я не задумываясь отпустил бы его.

После обеда меня осеняет. Я предложу доброй сестре Рут в следующую среду свозить в театр два старших класса школы, чтобы дети посмотрели утреннюю репетицию мюзикла. Предлагая ей это, я буду делать упор на религиозные и общекультурные аспекты произведения, которое мы репетируем. Пока дети смотрят, у меня будет возможность участвовать в репетиции. А когда сестра Рут увидит, какую пользу все это приносит детям, она тоже заразится магией театра, и мне удастся уговорить ее отпускать меня из школы по средам.

В итоге к концу репетиций я умудрился не пропустить ни одной среды, класс за классом препроводив всю школу в театр и обратно. При этом каждый культпоход мне приходилось тщательно согласовывать с директрисой и другими учителями.

Отзывы, которые «Рождение рока» вызвало в прессе, хотя и не столь восторженны, как рецензии на «Иосифа», но все же в целом одобрительны. Кажется, нам удалось предотвратить провал. Еще одна причина, по которой я могу быть доволен собой, состоит в том, что во время празднования премьеры в театральном баре я набрался смелости приблизиться к исполнительнице главной роли. В тот момент она была увлечена разговором с Джеки Трент, знаменитой женой мистера Хэтча. Не чувствуя себя в состоянии сказать что-либо интересное хотя бы одной из них, я выбираю другую стратегию и начинаю активно заигрывать с маленькой коричневой собачкой. Пес сразу видит меня насквозь и, разгадав мои корыстные цели, отвечает на ухаживания демонстративным безразличием. Проходит довольно много времени, прежде чем его хозяйка замечает меня.

— О, не обращайте на него внимания, — говорит она, и в ее голосе ясно слышны ноткисевероирландского акцента, — он просто старый шалун и мелкий пакостник.

— Как его зовут? — спрашиваю я, продолжая притворяться специалистом по собакам.

— Его настоящее имя — Баттонс, — отвечает она, — но по очевидным причинам все зовут его Терди [15].

Я смотрю вниз на собаку с грустными глазами и слишком большой головой. Очень мило, — говорю я, не зная, как продолжить этот разговор.

Тем временем миссис Трент куда-то отошла, оставив нас наедине, в компании одной только собаки. Впервые за все время актриса награждает меня достаточно прохладным, оценивающим взглядом.

— У вас красивые глаза, — говорит она, протягивая мне пустой бокал. — Может быть, купите мнееще шампанского?

Я понятия не имею, желает ли она от меня отделаться или в самом деле хочет еще бокал шампанского. Я почти уверен, что ее уже не будет на прежнем месте, когда я вернусь с шампанским, но она все еще там, такая же холодная и непринужденная, в сопровождении все той же собачки. Я отдаю ей тонкий, похожий на флейту бокал, она любезно благодарит меня с легкой иронической улыбкой, смысл которой трудно разгадать. Мы молча пьем свое шампанское и наблюдаем за тем, что происходит в комнате.

— А где гитарист? — спрашивает она, как бы очнувшись от своей задумчивости.

— Джон? — говорю я, стараясь выиграть время. — А что?

— Просто так, — спокойно говорит она.

— Наверное, пошел домой, к жене, — говорю я после некоторой паузы и так наивно, как только могу.

— Какой позор, — говорит она с таким же каменным безразличием.

Ее зовут Фрэнсис Томелти. Из театральной программы я узнал, что она дочь знаменитого в городе Белфасте актера Джозефа Томелти, а прежде чем приехать в Ньюкасл, блистала в London's Royal Court и Shaw Theatre, играла в фильмах и телевизионных спектаклях. Она — настоящая актриса, и, кажется, впервые в жизни я ослеплен звездным светом, потому что вечер за вечером смотрю на нее из темноты оркестровой ямы сквозь замысловатую конструкцию декораций, где она стоит, освещенная одним-единственным лучом.

Мы влюбимся друг в друга, и через восемнадцать месяцев эта женщина станет моей женой, но по мере того, как наш спектакль шел, а моя страсть к ней росла, я все чаще задавался вопросом, есть ли у нас хоть малейший шанс сохранить наши отношения после ее возвращения в Лондон Почти невыполнимая мечта об их продолжении как-то переплелась со столь же невыполнимой мечтой о контракте с какой-нибудь звукозаписывающей фирмой, но мало-помалу я все серьезнее начинаю думать о большом городе в трехстах милях к югу от Ньюкасла.

На этот момент в моей жизни сходится несколько разных направлений, как в музыкальной импровизации, где переплетается много отдельных мелодий, складывающихся в какую-то хаотическую фугу. Основная, басовая партия моей фуги — это мое музыкальное самосовершенствование, пусть медленное, но постоянное, как биение пульса. Вторая по значению партия — сложнее. Это продвижение нашего музыкального коллектива и взаимоотношения внутри него, которые сплачивают и одновременно отталкивают нас друг от друга. Основное трезвучие — это моя учительская работа, сотрудничество с Phoenix Jazzmen и Newcastle Big Band в сочетании с буйными полетами фантазии в виде моих мечтаний о славе и богатстве. Последние, в свою очередь, тесно переплетаются с воздушными романтическими напевами, которые привносит Фрэнсис в мои отношения с ней. Рано или поздно напряжения и несоответствия, существующие между этими разнородными элементами, станут вынуждать меня к принятию каких-то радикальных, жизненно важных решений. Пока же я не достиг достаточной эмоциональной зрелости, чтобы осознать, влюблен ли я в человека или в идею, которую он олицетворяет. Причем даже если бы мне указали на эту разницу, я бы ее не почувствовал. Спектакль заканчивается, и Фрэнсис возвращается в Лондон. Мы прощаемся, и я принимаю решение проехать эти триста миль, которые отделяют меня от нее, в первые же свободные выходные.

Last Exit занимает свое прежнее место на втором этаже отеля «Госфорт», и мы с Джерри снова принимаемся за сочинение песен. В это время я пишу две песни, которые останутся в нашем репертуаре несколько дольше, чем большинство остальных: «The Bed's Too Big Without You» («Постель слишком широка без тебя») и «I Burn for You» («Я сгораю от любви к тебе»). Когда я впервые показываю эти песни Джерри, он, разумеется, бросает на меня один из своих циничных, понимающих взглядов. И хотя не требуется особой сообразительности, чтобы угадать источник моего вдохновения, я пытаюсь отрицать очевидное и заявляю, что «это всего лишь песни» и не следует делать никаких выводов.

Это время — не самый простой период в моих отношениях с Джерри. Я занимаю явно оборонительную позицию, а он, вероятно, раздосадован моим растущим влиянием в группе и тем, что я становлюсь все более и более плодовитым сочинителем песен. Кроме того, Джерри, судя по всему, думает, что мои отношения с Фрэнсис отвлекают меня от проблем нашей группы. Если бы я спросил его прямо, Джерри, конечно, стал бы отрицать все эти мои предположения, говоря, что он ни о чем таком не думал, но мы с ним близки, как братья, у нас одни и те же мечты, поэтому нам трудно что-либо друг от друга утаить. Как бы то ни было, обе новые песни с особым энтузиазмом принимаются нашими зрителями в «Госфорте». Поэтому Джерри, который всегда безупречно честен, волей-неволей признает их и предоставляет им достойное место в репертуаре группы.

По мере того как песни усложняются, совмещение обязанностей басиста и певца ставит меня перед лицом интересной проблемы. Играть на бас-гитаре и петь — не столь естественно, как петь под аккомпанемент акустической гитары. Здесь требуется умение прикладывать независимые нервные и мускульные усилия к двум разным родам деятельности. Это нечто вроде умения ехать на велосипеде и одновременно жонглировать. Помимо того что я трачу достаточное количество времени на отработку синхронизации игры на бас-гитаре и пения, я понемногу начинаю изменять партию баса так, чтобы у меня оставалось больше свободы для пения. Я начинаю делать в партии баса пропуски, которые в другой ситуации я непременно заполнил бы. В процессе этой работы у меня начинает формироваться особый стиль, особый почерк в написании партии баса, делающий ее скупой и лаконичной. Позднее все это станет частью моего сознательного принципа «чем меньше, тем больше», коренящегося на самом деле в необходимости справляться со своими собственными естественными ограничениями.