Разбитая музыка

Директор театра бегло представляет нас мистеру Хэтчу и актрисе, которая едва бросает на нас взгляд. Последним представляют меня, но все, что она может увидеть, — это мои зеленые глаза, глядящие из узкой прорези зеленой шапки. После знакомства актриса уходит в другой угол зала, чтобы приготовиться к репетиции. Между тем ее собачка заинтересовалась электроорганом Джерри. Тот не задумываясь дает животному пинка, испугавшись, что песик вознамерился оставить метку на деревянной полированной поверхности его инструмента. К счастью, я — единственный свидетель этого неблагоразумного поступка.

Первый прогон мюзикла — пока без пения — проходит хорошо. Мистер Хэтч не выглядит очень уж недовольным. Мистер Морган садится на задний ряд, закуривает сигарету и, пуская кольца дыма, с холодным вниманием наблюдает за девушкой, которую он выбрал на главную роль. А маленькому коричневому псу все-таки удается задрать ножку над драгоценным органом Джерри и оставить на нем знак собственника, но, к счастью, Джерри слишком занят, чтобы заметить это преступление. Я опять не говорю ни слова.

Тем временем актриса тихо прохаживается в дальнем углу, пытаясь согреть связки. На ней темное пальто, надетое поверх длинной, богемного вида юбки, и зеленые туфли. Крупные цыганские серьги обрамляют ее лицо с экзотическими чертами, но именно ее глаза притягивают меня как магниты. В них — какая-то обсидиановая глубина, тревожащая и притягательная. Мистер Хэтч, наконец-то удовлетворенный тем, как мы играем, дает актрисе знак выйти на середину сцены к микрофону. Хотя мы и не на прослушивании, в помещении ощущается некоторое напряжение. Семеро мужчин и одна женщина — все смотрят и ждут. Как ныряльщик перед прыжком с большой высоты, певица глубоко дышит, и облако пара окутывает ее в морозном воздухе комнаты.

Она начинает петь, и ее пение, поначалу неуверенное, крепнет с каждой фразой, а когда затихают последние ноты коды, мы все удовлетворенно киваем друг другу: нам ясно, что из этого может выйти толк. Атмосфера неловкости, до того царившая в холодном зале, рассеивается, и в душе каждого из нас загорается надежда, что это шоу будет иметь успех, на волнах которого мы сможем подняться к известности и славе. Разумеется, я еще ничего не подозреваю, но вскоре благодаря этой женщине моя жизнь изменится до неузнаваемости.

Репетиции продолжаются, и во всем, что касается оркестра, дела идут хорошо, хотя в целом мюзиклу «Рождение рока» недостает непосредственного обаяния, которое было свойственно «Иосифу». Все кажется чересчур тяжеловесным, перегруженным, словно это какое-то попурри, претендующее на то, чтобы быть оперой. Актеры никак не могут определиться, как относиться к тому, что они играют. В случае с предыдущим мюзиклом их раскованность определялась незамысловатостью музыки; теперь же труппа не знает, насколько серьезно следует подходить к новому произведению, и, что самое важное, этого не знает и директор театра. Раздувшись от высокомерия благодаря успеху своей предыдущей постановки и присутствию великого мистера Хэтча (не говоря уже о том факте, что мюзикл затрагивает один из важнейших догматов христианской веры, непорочное зачатие), мистер Морган создает произведение, которое местами кажется серьезным и значительным, а местами похоже на смешную пародию. Во всяком случае, таким оно видится мне из подземелья оркестровой ямы. Генеральная репетиция, которая предшествует вечеру премьеры, традиционно бывает немного беспорядочной, с тем чтобы сама премьера (такова примета) прошла без сучка и задоринки. Но на этот раз беспорядок достигает степени паники, которая вызвана нашим смятением и полнейшей беспомощностью. Все осознают, что уровень нашей подготовки совершенно недостаточен для того, чтобы репетиция прошла гладко.

Часть проблем связана с декорациями. Это массивная пирамидальная стальная конструкция, состоящая из отдельных площадок, соединенных всевозможными лестницами и пандусами. Вероятно, эта конструкция призвана символизировать собой иудейско-христианскую иерархию существ: начиная от Бога и ангелов и заканчивая простыми смертными. Правда, при этом получается, что музыканты, сидящие в оркестровой яме, занимают самый нижний из кругов ада. Поскольку, согласно сценарию, некоторые актеры должны перемещаться с одного уровня иерархии на другой, переходы по лестницам и пандусам сопровождаются сложной и опасной для жизни хореографией. В одной из сцен актеры должны петь и танцевать на краю наклонной плоскости сцены, прямо перед партером. Потом им нужно разбиться на четыре отдельные группы и взбираться наверх по лестницам и пандусам, крест-накрест пересекающим верхние этажи пирамиды. Поднимаясь, эти группы должны хаотически сливаться и снова разделяться, прокладывая себе путь к той или иной части конструкции, а также следить за темпом музыки, не менее замысловатым, чем сама декорация. Удивительно уже само то, что никто не упал, не поранился и ничего себе не сломал, но в царящем на сцене хаосе, на мой взгляд, нет ничего приятного. Что касается нас, музыкантов, то мы практически не видны в темных недрах сцены и бодро сопровождаем весь этот библейский ужас мрачным и тягостным аккомпанементом, который его только усугубляет. Каждая следующая сцена кажется более нелепой, чем предыдущая, и со своего весьма выигрышного места во мраке сцены я вижу директора, который сидит во втором ряду партера и наблюдает крах своего творения, то хватаясь руками за голову, то безнадежно и беспомощно уставившись на сцену. Его обычно столь самоуверенное лицо постепенно наливается кровью, как перед апоплексическим ударом, пока он наконец не разражается ужасным криком, который заглушает музыку и сотрясает театр до самых потолочных балок.

— РАССЛАААБЬТЕСЬ! МОЖЕТ ЗДЕСЬ ХОТЬ КТО-НИБУДЬ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, РАССЛАААБИТЬСЯ?

Нечего и говорить, что призыв директора имеет прямо противоположный эффект. Актеры, и без того в смятении, а теперь превращаются в пораженных ужасом психопатов. Исполнительница главной роли по-прежнему сияет, словно Вифлеемская звезда, но всех остальных участников события, включая троих волхвов и архангела Гавриила, охватывает буря смущения, негодования, обиды и отчаяния. Увы! Никому из нас не суждено спокойно спать этой ночью, а у меня есть еще и своя забота, потому что я так и не переговорил с сестрой Рут об утренних репетициях по средам. На следующий день, двигаясь в плотном утреннем потоке машин, я решаю непременно обсудить волнующий меня вопрос с директрисой. Я буду прям и смел. Я объясню ей, что, несмотря на мое искреннее желание выполнять учительскую работу как можно лучше, истинным моим призванием является музыка и если она позволит мне пропускать школу по средам, я постараюсь компенсировать свои пропуски в другие дни: например, разучу с детьми рождественские гимны или поставлю рождественский спектакль. Я начинаю репетировать свою речь прямо в машине. «Сестра Рут, — скажу я торжественно, — имея большой опыт работы в местном театре (здесь я сделаю паузу для того, чтобы глубоко вдохнуть, как перед героическим прыжком в ледяной бассейн или самоотверженным восхождением на жертвенный алтарь), я считаю, что было бы вполне уместно поручить мне постановку рождественского спектакля в этом году (а если учесть, какой ужасный провал я наблюдаю на репетициях в течение последних недель, у меня вряд ли получится хуже). В конце концов, среди моих учеников есть несколько очень талантливых актеров».

В девять пятнадцать я делаю утреннюю перекличку. Несколько человек, как всегда, отсутствует, но сегодня в их числе непоседливый шалун Кевин Андерсон. Кевин — очаровательный мальчик, обаятельный и веселый, и если ему не хватает способностей к учению, этот недостаток с лихвой возмещается его пением и шутками, которые хотя порой и бывают неприличными, но всегда подаются со сверхъестественным комизмом.

Во время перемены школьный секретарь входит в шумную, переполненную учительскую и приглашает меня к телефону.

— Алло? — На том конце провода раздается неестественно высокий голос. — Это насчет нашего Кевина. Он не очень хорошо себя чувствует, и я бы на денек оставила его дома. Хорошо? В этом телефонном звонке есть что-то подозрительное.