Женщина в Берлине

Я не совсем понимаю, почему русские ведут себя так активно в банках. Так как уже официально приказано там ничего нет в сейфах; напротив все разграблено из сейфов, ничего нет кроме фекалий на полу, которые выдают запах грабежа. Вероятно, они знают из курсов повышения квалификации, что банки - это оплот злых капиталистов, что они занимаются, так сказать, экспроприацией экспроприаторов, как это выражает их догма и празднует это похвальное действо. Что-то не так. Все выглядит как после диких грабежей, все утащили до гвоздя. Я спросила бы охотно старшего лейтенанта об этом. Но не решаюсь на это.

В Городском сберегательном банке - большая чистка и мойка. 2 пожилых женщины убирают землю. Сейфов здесь нет. Видно, что и кассы, в общем, пусты полностью. Старший лейтенант обещает на завтра охрану. Но что должно здесь охраняться?

Долго мы искали некоторое время филиал Кредитного банка и Земельного банка. Наконец, мы находили их на заднем дворе, за спущенными решетками, неприкосновенными в мирном сне Спящей красавицы. Я расспросила, кто мог бы сообщить адрес коммерческого директора старшему лейтенанту. Никто из русских не заметил этот банк. Стеклянная вывеска, объявлявшая раньше на улице об этом филиале, существует только лишь в нескольких обломках, которые висят свободно на винтах.

Еще остается второй филиал Дойче Банка, расположенный на краю района. Мы отправимся в путь. Солнце горит. Я слаба, подкрадывается усталость. Предупредительно старший лейтенант умеряет свои шаги. Он спрашивает о личных вещах, о моем школьном образовании, моем знании языка. И внезапно он говорит по-французски вполголоса, не смотря на меня: «Вы не пострадали?»

Озадачено я заикаюсь: «Нет, не совсем». Потом успокоившись: «Да, сэр, наконец- то, вы понимаете».

Сразу другая атмосфера между нами. Почему он говорит так чисто по-французски? Я знаю это сама: он – «Бывший», бывший, член некогда господствующего слоя в старой России. Наконец он сообщает о своем происхождении: москвич, отец был врачом, дедушка - известный хирург и университетский профессор. Отец учился за границей, в Париже и в Берлине. Были состоятельны, французская гувернантка имелась в доме. Старший лейтенант, рожден в 1907, и получил еще кое-что из этого "бывшего" образа жизни.

После первого обмена французской речью и ответа - снова тихо между нами возникло чувство неопределенности. Неожиданно он говорит в воздух: «Да, я понимаю вас. Но я прошу вас, мисс, забудьте об этом. Мы должны забыть. Все». Он ищет правильные слова, говоря убедительно и серьезно. Я на это: «Это война, больше не повторится». И мы больше не говорим об этом.

Молча мы вошли в открытое полностью разбитое, разграбленное помещение филиала банка. Мы спотыкались на ящиках и в картотеках, переходили вброд бумажные приливы, ходили осторожно вокруг куч грязи. Все летало, летало, летало... Никогда в Берлине я не видала такой массы летающего мусора. Я не ожидала, что он может так шуметь.

Прошли вниз в помещение с сейфами. Внизу были груды матрасов. Тут же вечные бутылки и портянки, и разрезанные чемоданы и папки. Все в смраде, совершенно тихо. Мы выползли снова наверх на свет. Старший лейтенант что-то отмечал.

Снаружи колючее солнце. Старший лейтенант хочет отдохнуть и выпить стакан воды. Мы путешествуем немного по одинокой, пустой, молчаливой улице, которая лежит перед нами. Мы садимся на куске ограды сада под деревьями сирени. «Ах, как хорошо», говорит русский. Но лучше пусть он говорит по-русски со мной, французский язык, такой чистый и хороший в произношении, но нуждается, очевидно, в упражнении и истощается после первых фраз и вопросов. Он находит мой русский язык довольно приличным, улыбается, однако, моему акценту, который он находит – «Excusez, s'il vous plait» - еврейским. Понятно; так как для русского еврея родной язык, идиш - это и так немецкий диалект.

Я смотрю старшему лейтенанту в коричневатое лицо и задумываю, является ли он евреем. Спросить? Но я отвергаю это вторжение как бестактное. Мне бросилось в глаза, что при всех упреках со стороны русских, они никогда не упрекали в преследованиях евреев; и как кавказец тогда, при первой возможности старались первые же подозрения в том, что они евреем. В анкеты, которые каждый должен был заполнять в России, вносили национальности - "Еврей" или «Калмык», или "Армян". И мне вспомнилась одна служащая бюро, которая утверждала что она не "еврейка", потому что мать была бы русской. Все же в учреждениях, в которых должен обращаться с заявлениями иностранец, находится очень много евреев с типично немецкими фамилиями, продуманными из цветов и звуков, таких как золотой камень, Перльманн, розовый куст. Большей частью они евреи только по языку, советская догма победила в итоге иеговизм и субботу.

Мы сидим в тени. За нами одна из красных деревянных колонн. Уснувший фельдфебель Маркофф находится внизу. Когда открывается крохотная дверь из квартиры в подвале, я прошу для русского стакан воды. Приносят приветливо прохладную воду в стакане с подстаканником. Старший лейтенант поднимается и благодарит с поклоном.

Я не могу их понять. Всегда крайности. «Женщина сюда!» и испражнения в комнате; и нежность и поклоны. Старший лейтенант, во всяком случае, не мог бы быть еще вежливее обращаться со мной. Я очевидно в его глазах действительно дама. Вообще, у меня есть ощущение, что мы, немецкие женщины, если мы в некоторой степени чисты и учтивы - максимально почтенные существа, представители более высокой культуры, в глазах русских. Даже лесоруб Петька, должно быть, чувствовал что-то такое. Вероятно, влияет и обстановка, в которой они находят нас: отполированная мебель, пианино и картины и ковры, и вся эта атмосфера, которая кажется им такой великолепной. Я вспоминаю, как Анатоль удивился однажды благосостоянию наших крестьян, на которое он насмотрелся в деревнях на дорогах войны: «У них там были сундуки забиты вещами!» Да, много вещей! Это им в новинку. У них немного вещей. Их можно разместить в комнате. И вместо шкафа для одежды имеются в некоторых семьях только несколько крючков на стене. Если у них есть, однако, некоторые вещи, то они ломают их довольно быстро. Вечная починка и возня немецких хозяек не доставляет удовольствие русским. Я наблюдала это в семье одного инженера, как домашняя хозяйка сметала мусор в комнате под шкаф, где, его, наверное, и так было полно. Мы сидели довольно долго, болтали и отдыхали. Теперь старший лейтенант хочет узнать, где я живу, как я живу. Он хотел бы лучше познакомиться со мной, причем он предохраняет меня от ошибочного подозрения: «Я не о том, что вы понимаете?» - Так говорит и смотрит на меня туманными глазами. О да, я понимаю.

Мы договариваемся на вечер. Он крикнет меня с улицы. Я буду ждать в условленное время у окна. Он назвался Николаем. Его мать называет его Коля. Я не спрашиваю о его жене. Наверное, у него есть жена и дети. Какая мне разница? На прощание он говорит: «Au revoir».

Я сообщаю все сразу же вдове. Она восхищается. «Наконец-то. Наконец, образованный человек из хорошего дома, с которым можно поговорить». (Паули и вдова немного говорят по-французски). Вдова уже видит в своих видениях, как плывут продукты, убеждена, что Николай имеет к продуктам отношение и будет носить их для всех 3 - для меня - и вместе с тем для них. Я точно не знаю. С одной стороны, я не могу оспаривать, что он приятен. Он самый западный среди всех этих русских, которых я встречала до сих пор, как победителей. С другой стороны, у меня нет желания нового мужчины, я пьяна моим одиночеством между чистыми простынями. Наконец, кроме всего, я хочу уйти из первого этажа и от вдовы; прежде всего, от господина Паули, который смотрит мне в рот вслед за каждой картофелиной. Я хотел бы снова переселяться наверх в мансардную квартиру, почистить её, сделать пригодной для жилья.

Позднее вечером. Около 20 часов я ждала с нетерпением у окна в условленное время, никакой Николай не пришел. Господин Паули шутил надо моим неудачным завоеванием. Вдова, все еще преисполненная надежды, не упускала из виду все время будильник. Я услышала крик снаружи: «C'est moi!» Я открыла очень взволновано дверь и повела его вверх в нашу квартиру. Тем не менее, он пришел только на одну четверть часа, чтобы сообщить мне, что он сегодня не может оставаться. Он приветствовал вдову и господина Паули на торжественном французском и простился так же с «Au revoir». В прихожей он говорил по-русски, причем он сжимал мне руки: «До вечера воскресенья, около 8». И, снова на французском: «Vous permettez?» Что мы уже вольны позволять или нет? Но, вероятно, действительно другой ветер теперь уже подул. Про новые деньги Николай, впрочем, ничего не знает, когда спросила его сегодня утром об этом. Он думает, наши прежние деньги останутся пока что в обращении, все же, банковское дело сильно упростится. Я: «Ага, пожалуй, социализируете?» На это он: «Нет, не все, нет, но это совсем другие отношения». И перевел разговор на другое.