Мы с тобой. Дневник любви

С тех пор как в Загорске стало мне жить невыносимо из-за отношений в семье (это было в 1932 году), я стал усиленно искать себе где-нибудь в глуши избушку, чтоб купить её и поселиться в ней одному. Много я пересмотрел везде избушек, уединённей всех и красивей была изба в деревне Спас-на-Нерли. Только случайно я не купил её, и потом всё так обернулось, что желанная избушка Толстого превратилась в квартиру в Москве.

Предусмотрительно я выбрал себе квартиру высоко (на советские лифты нельзя ведь надеяться)^[30]. Итак, я устроился и дал Павловне дарственную в Загорске, и стал жить в этой «избушке» хорошо, собирая в неё родных два-три раза в год.

И вот налетела буря и разнесла созданное мною с таким трудом уединённое жилище. Я снова очутился в деревенской избе, но со мной теперь была Л., и я понял, что не избушку я искал, а большую любовь. И ясно-ясно увидел я бедного Толстого, не знавшего любви, не понимавшего, что ему сердце нужно было, а не избушка.

Есть огонь, в котором сгорит всё недостоверное, как на Страшном Суде, и никому нет спасения от этого огня. Этот суд приходит к людям, когда они становятся друг перед другом в отношении к Истине. И вот чтобы Толстому достигнуть заветной избушки, ему нужно было бы стать к другому человеку в отношении к Богу. Тогда бы сгорел Лев Толстой со всеми своими претензиями и остался бы не вздутый реформатор, а сам Толстой, как он есть.

29апреля.

На ночь она мне читала Евангелие. Знакомые с детства слова как-то особенно благородно упрощали мне сущность жизни, и сама Л. в самом стиле до того сливалась с простотой настоящей поэзии, что ясно-ясно открывался мне путь жизни моей — понимать и любить Л. просто, без раздумья, такой, как она есть.

Душа моя переполнилась такой безгрешной любовью, что долго не мог оторваться от её груди, и даже утром, когда проснулись и встали, всё, как вчера, наслаждался простотой и благородством то ли её самой в её чувстве ко мне, то ли прочитанными ею страницами.

30 апреля.

Ночью она что-то вспомнила и не ответила мне на мою ласку.

— Вспомни, — сказала она, — что за всё время нашей любви ты не принёс мне даже цветочка.

— А ты вспомни, — ответил я, — до цветочков ли было тогда: сколько мучений!

— Я не меньше мучений испытывала, а хорошо помню, что у тебя на сером костюме на рукаве не было пуговицы, что ниточка даже не была убрана, что в туфле ночной подошва оторвалась и хлопала, что из туфли виднелась пятка и носок на ней был протёрт...

— При чём тут цветок?

— Не цветок нужен, а внимание. Когда я видела, что ты живёшь без ухода, мне становилось тебя жалко, моё внимание открывало брошенного человека, и мне хотелось помочь тебе, хотелось одеть тебя, вымыть. А ты не хотел заметить во мне женщину, чтобы принести ей цветок, как делают все.

— Миллионы женихов твоих, — ответил я, — не могли бы написать таких писем-поэм, какие писал и приносил тебе я вместо цветов. Ты с этим согласна?

— Согласна. И всё-таки я тоскую сейчас, что ты, мой любимый, не сделал как все, не принёс мне цветка.

— Позволь же, — сказал я, — вчера же утром, когда ты вставала, я рассказал тебе о том, что ночью во сне как в земле раскрылось брошенное тобой в мою душу семя и за ночь из него вырос цветок необычайной красоты, и я понял секрет нашей дружбы до гроба: что надо быть правдивым с тобой до конца и ничего не таить. Помнишь, как ты плакала от радости на моём плече и благодарила за тот «цветок». Это ли не цветок, не лучший подарок тебе? Так почему же ты, понимая, какой цветок подарил, вспоминаешь, огорчённая, о каком-то обыкновенном цветке?

Она долго молчала. Но собралась с духом и ответила:

— Я это знаю, что ты единственный мой и чудесны поэмы твои для меня: ты мне доказал себя как единственного, душа твоя мне открыта. Но ты забываешь одно, что я женщина и каждый, кого бы я ни поманила, принёс бы мне обыкновенный цветок. Мне грустно и теперь, что лучшее в мире, то, из-за чего длится жизнь на земле, то, что в тайне души все ждут и на что надеются, наша страстная святая любовь прошла у нас без цветка.

Погрустив немного с подругой моей о цветке обыкновенном, мы вспомнили, что сегодня первое мая и в лесах теперь есть, наверно, много первых цветов.

— Не нами, милая, — сказал, — созданы эти мучения, из-за которых я забыл обыкновенные оранжерейные цветы, воспитанные людьми. Не вини меня. Но в леса теперь для нас послано много цветов, мы скоро будем ходить по цветам, как по коврам.

Май ^[31] .

Л. сидела за столом возле зеркала и выписывала из моего дневника ценные мысли. Я сидел за тем же столом напротив, занятый той же работой^[32].

Вот я заметил в ней перемену на лице. Я понял, что она мысль нашла какую-то большую, такую, наверно, что мы оба разными путями к ней подошли, я это понял и радостно ожидал её откровенного признания. Но, блуждая где-то далеко своей мыслью, напрягаясь, чтобы выразить эту мысль ясными словами, она заметила бумажку, приколотую булавкой к стене под зеркалом. Заметив эту бумажку, она быстро карандашом сделала на ней отметку.

— Что это, — удивился я ей, — ты записала какую-то мысль?

— Нет, — ответила Л., — я вспомнила, что хозяин отвесил сегодня нам 12 кило картофеля и хозяйка дала 3 кружки молока: я и записала.

— Но ведь ты перед этим сказала, что тебя поразила какая-то мысль?

— Милый мой, я тебя так люблю и мысль моя такая большая, что записать о картофеле ничуть не мешает.

— Какая же всё-таки мысль? — настаивал я.

— Раскрыть корни желания «быть как все хорошие люди» из твоего рассказа «Художник». А то люди после нас могут этих слов твоих не понять: «Зачем вам быть как все, — скажут они, — если вы же сами всю жизнь только и делали, что стремились к небывалому и то, что у всех, разрушали?»

Я понял её и ответил:

— Я тоже никогда не расстаюсь с большой любовью к тебе, когда целую твои колени.

Это было тому назад недели две, когда в лесу оставалось ещё много снега. Случилось как-то зимой, по лесной опушке, глубоко осаживая рыхлый снег, прошёл, наверное, с большим трудом человек. Эти следы сильно расширились при таянии снега, после того, как весь снег вокруг растаял, оледенения огромные остались — тумбочки по всей опушке леса.

Следы гигантского человека ещё стояли по всей опушке, когда уж и бабочка-лимонница зашевелилась под старой листвой, когда прилетели трясогузка и зяблик. Одна трясогузка даже уселась на след и с одной ледяной тумбочки перелетела на другую.

— А сам-то человек, может быть, и умер давно?

— Очень может быть, — ответила Л., — сам человек, умер или жив, в том и другом случае не знает ничего о своих следах и не интересуется ими.

— Вот, — сказал я, — только тем писатель отличается от всех, что интересуется своими следами.

Глава 16 Непроторённый путь

После утреннего большого подъёма любви Л. стала мне как будто беременной, и я водил её под руку осторожно с редкими словами.

Мы шли по берёзовой роще, нам мешали сучки под ногами и неосторожные слова, как сучки, и раз я даже чуть-чуть не упал. А то было она покачнулась на мостике из бревна, и я успел поддержать её. Путь наш был непроторённый, не дорожками...

Зимними морозами убило все сады, и вот когда всё вокруг зеленеет, наша деревня стоит в неодетых чёрных садах.

На опушке, в не закрытой зеленью сухой листве, в солнечных лучах сверкнула сороконожка и, живая, быстрая, понеслась с листка на листок, то скрываясь, то снова сверкая.