Мы с тобой. Дневник любви

— Ну, довольно, мы теперь равные, а любить можно только равных.

И тут волшебная Рыбка превратилась в женщину, исполненную всеохватывающего желания творчества жизни, собирания земного множества в такое же единство, в какое собраны капельки воды в её родной стихии — океане.

Вот, воистину волшебно, как в сказке, и совершился наш замечательный брак. 12-го апреля Михаил Пришвин привёл свою охотничью машину на один двор, достал малокалиберную винтовку, тяжёлые резиновые американские сапоги и вскоре вывел из дома Золотую Рыбку с винтовкой за плечом и в резиновых сапогах.

Он увёз её в лесную избушку и празднует там под гул ручьёв святую неделю неодетой весны.

Будьте же и Вы счастливы, Сват, и да будет и Вам как и нам, что не всё в кон, а другой раз можно и за кон».

Глава 15 У пропасти

24 апреля.

Ходил на тягу с Акимычем (зять дачного хозяина, охотник, помог нам устроиться в Тяжине). Он был в Москве, заехал за моей почтой на Лаврушинский, столкнулся лицом к лицу с Павловной. Она в крайнем возбуждении советовала «сушить сухари на дорогу в Сибирь вместе с В. Д.; она, жена орденоносца, постарается сделать «им» это удовольствие».

— А можете вы эту угрозу засвидетельствовать на суде?

— Во всякое время, — ответил Акимыч.

— Мне она, — сказал я, — ещё грозила стрихнином, а через Аксюшу я узнал, что она сулила нож В. Д.

— Я могу и это засвидетельствовать... Странно, что в тот момент, когда он сказал «могу», я вспомнил разговор Ивана Карамазова со Смердяковым и в первый раз в Акимыче увидал то, что долго не мог назвать: что-то мертвенно-смердяковское.

Новость! Павловна уехала огород сеять — весна не ждёт. Л. собиралась уже давно в этот день в город за продуктами, я бросил всё и поехал с ней. В Москве из осторожности Л. позвонила по телефону, подошла Аксюша.

— Ты одна?

— Одна. Приезжайте, В. Д., очень по вас я соскучилась.

И вдруг вместе с Л. в дверях я! Аксюша опешила.

Мы робко вошли в кабинет, сели в кресла, где сидели в начале знакомства, говорили в первые минуты на «вы»... Так обстановка возвратила нас к пережитому времени романа.

Мы сидели в креслах друг напротив друга и «приходили в себя». И тут зазвонил телефон, но меня опередила Аксюша. Сразу понял: звонит с вокзала приехавшая Павловна. Аксюша односложно ответила, что приехать нельзя, и положила трубку.

Разгадка проста: Павловна знала через Аксюшу, что Л. будет в городе в этот день, но меня не ожидала. Хотели её заманить. Для чего?.. Помешало, что я приехал.

К вечеру вместо Павловны приехал её жилец — писатель Каманин с новыми от неё угрозами...

Ночью дошли до того, что решили вместе умереть, «как Ромео и Джульетта».

— А как же мама? — спросил я.

— Мама с нами умрёт, — до чего ей жить трудно и надоело.

Когда Л. утром забылась, я подле неё вместо смерти придумал выход в жизнь: ехать к Ставскому — искать защиты от клеветы (вспомнил последнее с ним свидание и предложение помогать, если что).

Так и сделал утром, — поехал. А в это время у нас на Лаврушинском собрались друзья и вместе с Л. тревожно дожидались исхода. Я вошёл неожиданно с букетом от Ставского и с его словами: «Передайте В. Д., что я отныне её рыцарь».

Ставский обещал «в соответствующих учреждениях» прекратить происки, какие бы они ни были, со стороны наших врагов и вызвать для внушения Лёву. Он же посоветовал немедленно оформить наш брак и по возможности уехать обоим подальше.

Вечером были у Ставского. Я сидел как в корсете. Ставский допрашивал Л... Она врала как сукина дочь.

Врождённая духовность Л-и, поддерживаемая лиловым цветом её платья, скромной причёской, нервный подъём, сдерживаемый привычным усилием, создали из неё очаровательное существо, и когда я вошёл (она пришла раньше меня), и увидал это, и понял, Ставский сказал: «Любуюсь!»

Время-то было какое! Нельзя было позволить себе никакой откровенности, ну хотя бы о недавнем «путешествии» с мужем в Сибирь. К такому и пытались подобраться в те дни, ничего, к счастью, не ведая, наши «враги».

В этот вечер вспомнилась Л., какой я её встретил в первый раз в обществе у себя за столом. Она до того всегда внутри себя, что при соприкосновении с обществом нервы её не выдерживают и она «выходит из себя». Состояние до того мне знакомое, что я смотрел на неё и понимал, как себя.

Зато внешний вид её, как переживающей глубокое чувство и борьбу, был прекрасный. Она была охвачена тем лучшим в женщине, что я могу назвать изменчивостью, за что я люблю неодетую весну: изменчивость не по дням, а по часам, но неизменно в обещании радости.

Вечером были юристы. Будут устраивать развод и раздел.

Она сегодня говорила, что не любит что-нибудь у Бога просить, что ей это выпрашивание не по душе: «Какая-то торговля с Богом», — сказала она.

— А выпросить, верно, можно. А. В. говорил прямо, что он меня у Бога выпросил.

— Почему ты думаешь, — спросил я, — что он тебя у Бога выпросил?

Она изумилась вопросу и ответила:

— Да, я думаю, ты прав, — не у Бога он меня выпросил.

26 апреля.

Я был спокойно и радостно настроен, как казалось, исключительно волею Л. Как только погасили огонь и я остался наедине с самим собою, началась во мне глухая тоска, связанная с мыслью о недостоверности всего моего прошлого. А моё прошлое состояло в подвиге ради поэзии. Вот теперь представил себе столько волновавшие меня раньше явления природы, и удивляюсь себе теперь — как могли они меня волновать?

Мало того, не могу вспомнить ничего написанного мною, что осталось бы теперь как прочная основа моего самоутверждения. Всё кажется теперь легкомысленным по существу и тяжким по исполнению.

Лучше уж бы родиться просто каким-нибудь гусаром, что ли! вроде В. С. Трубецкого^[29]. И та достоверность, что меня читают маленькие дети и учатся добру, — тоже не удовлетворяет: мне-то что самому, и разве существо моё в детях, и чем они заслужили, чтобы я отдал себя для них? Да и вовсе даже и не отдавал себя, а всё добро выходило из моей потребности писать хорошо, всё — от артиста.

Вечером я с огорчением не нашёл в себе желания. Сегодня нет-нет я об этом вспоминал, а вечером опять у меня желания не было, и Л. не отвечала мне. Я хотел было это свалить на неё, но оказалось, что Л. вообще отвечает только моему желанию и что, значит, причина во мне. Ничего тут нет особенного, и зависит не от нас, и не относится прямо к делу нашей любви, но я забил через это в себе неправильную тревогу за нашу любовь и ничего Л. не сказал. Она же всё прочла в моих мыслях и потребовала от меня настоящей искренности, настоящей правды в наших отношениях... Она так долго и так страстно долбила и вдалбливала в меня эту свою мысль о необходимости полнейшей искренности, что наконец меня проняло.

Потом ночью (было это, вероятно, во сне) что-то во мне, как в земле, совершилось, и утром, когда я пробудился, вырос в душе моей какой-то чудесный цветок, и мне ясно, как это ясное морознобелое утро, было видно: весь путь в любви мой был через сердце Л., и моё отношение к ней должно быть точно таким же простым и собранным, как стал я в это утро к самому Богу.

Так поднялся из моей ночи в это светлое утро цветок, и, чувствуя его в душе своей, я принёс из колодца ведро свежей воды, поставил самовар, и умылся, и читал утренние молитвы так, чтобы слова приходили в мир великой гармонии через сердце Л-и.