Воспоминания о Тарасе Шевченко

году и был отправлен Академией художеств для продолжения обучения в Рим, где через год умер.

...в приискании большой птицы для сканирования крыльев ангела. — Приведенный далее эпизод с

гусаком вызывает сомнение. На картине П. Петровского «Агарь в пустыне» (масло, 1841, Государственная

Третьяковская галерея) ангела нет. На ней лишь две фигуры — Агари и ее сына Измаила. Ангел написан

на другой картине П. Петровского — «Явление ангела пастухам» (масло, 1839, Череповецкий

краеведческий музей). Кроме того, эпизод с гусаком Пономарев в недатированном письме к скульптору Н.

А. Рамазанову вообще связывал не с Шевченко, а с Г. К. Михайловым, хотя неизвестно, насколько

правомерно.

П. И. Мартос

ЭПИЗОДЫ ИЗ ЖИЗНИ ШЕВЧЕНКА

В «Основе» постоянно помещались стихотворения Шевченка, выдержки из его

дневника, письма, материалы для его биографии. Я хочу поговорить о напечатанной в

майской книжке прошлого года статье г. Савы Ч., в которой я заметил несколько

неверностей.

Шевченка я знал коротко. Я познакомился с ним в конце 1839 года в Петербурге, у

милого, доброго земляка Е. П. Гребенки, который рекомендовал мне его как талантливого

ученика К. П. Брюллова... Я просил Шевченка сделать мой портрет акварелью, и для этого

мне надобно было ездить к нему. Квартира его была на Васильевском острове, невдали от

Академии художеств, где-то под небесами, и состояла из передней, совершенно пустой, и

другой небольшой, с полукруглым вверху окном, комнаты, где едва могли помещаться

кровать, что-то вроде стола, на котором разбросаны были в живописном беспорядке

принадлежности артистических занятий хозяина, разные полуизорванные, исписанные

бумаги и эскизы, мольберт и один полуразломанный стул; комната вообще не

отли-/79/чалась опрятностью: пыль толстыми слоями лежала везде, на полу валялись тоже

полу изорванные, исписанные бумаги, по стенам стояли обтянутые в рамах холсты, на

некоторых были начаты портреты и разные рисунки.

75

Однажды, окончив сеанс, я поднял с пола кусок исписанной карандашом бумажки и

едва мог разобрать четыре стиха:

Червоною гадюкою

Несе Альта вісти,

Щоб летіли круки з поля

Ляшків-панків їсти.

«Що се таке, Тарас Григорович?» — спросил я хозяина. «Та се, добродію, не вам

кажучи, як іноді нападуть злидні, то я пачкаю папірець», — отвечал он. «Так що ж? Се ваше

сочинение?» — «Еге ж!» — «А багато у вас такого?» — «Та є чималенько». — «А де ж

воно?» — «Та отам, під ліжком у коробці». — «А покажіть!»

Шевченко вытащил из-под кровати лубочный ящик, наполненный бумагами в кусках, и

подал мне. Я сел на кровать и начал разбирать их, но никак не мог добиться толку.

«Дайте мені оці бумаги додому, — сказал я, — я їх прочитаю». — «Цур йому, добродію!

Воно не варто праці». — «Ні, варто — тут є щось дуже добре». — «Йо? Чи ви ж не смієтесь

із мене?» — «Та кажу ж, ні!» — «Сількось, візьміть, коли хочете, тільки, будьте ласкав!,

нікому не показуйте й не говоріть». — «Та добре ж, добре!»

Взявши бумаги, я тотчас же отправился к Гребенке, и мы с большим трудом кое-как

привели их в порядок и, что могли, прочитали.

При следующем сеансе я ничего не говорил Шевченку об его стихах, ожидая, не

спросит ли он сам о них, но он упорно молчал; наконец я сказал: «Знаете що, Тарас

Григорьевич? Я прочитав ванн стихи — дуже, дуже добре! Хочете — напечатаю?» — «Ой

ні, добродію! Не хочу, не хочу, далебі, що не хочу! Щоб іще попобили! Цур йому!»

Много труда стоило мне уговорить Шевченка; наконец он согласился, и я в 1840 году

напечатал «Кобзаря».

При этом не могу не рассказать одного обстоятельства с моим цензором.

Это был почтенный, многоуважаемый Петр Александрович Корсаков.

Последняя пьеса в «Кобзаре» (моего издания) — «Тарасова Ніч». С нею было найболее

хлопот, чтобы привести ее в порядок. Печатание приближалось уже к концу, а она едва

только поспела. Поскорее переписавши ее, я сам отправился я Корсакову, прося его

подписать ее.

«Хорошо! — сказал он. — Оставьте рукопись и дня через два пришлите за нею». —

«Нельзя, Петр Александрович, в типографии ожидают оригинала». — «Да мне теперь,

право, некогда читать». — «Ничего, подпишите не читавши; все же равно вы не знаете

малороссийского языка». — «Как не знаю?» — сказал он обиженным тоном *. — «Да

почему же вы знаете малороссийский язык?» — «Как /80/ же! Я в 1824 году проезжал мимо

Курской губернии». — «Конечно, этого достаточно, чтобы знать язык, и я прошу у вас

извинения, что усомнился в вашем знании, но, ей-богу, мне некогда ждать; пожалуйста,

подпишите скорее, повторяю, в типографии ожидают оригинала». — «А что, тут нет ничего

такого?» — «Решительно нет».

Добрейший Петр Александрович подписал; «Кобзарь» вышел.

* Петр Александрович был большой язычник, в особенности надоедал мне Plat Deutsch. Однажды

утром сидел я у него; мы курили превосходные сигары, и разговор шел о литературе. Корсаков только что

начал издавать журнал. Докладывают о каком-то господине, которого фамилию я забыл. Петр

Александрович велел просить — и в ту же минуту схватил толстейшую тетрадь и начал читать на не

понятном мне языке. Чтение продолжалось более четверти часа, а мне это время показалось несколькими

часами, так что я готов уже был уйти, но пришедший господин предупредил меня. По уходе его Корсаков

разразился гомерическим смехом.

— Что это за комедия, — спросил я.

76

— Извините, пожалуйста! Другого средства избавиться от этого господина, который страшно надоел

мне, я не нашел, как занять его этим чтением.

— Да что такое вы читали?

— Первообраз Фауста на Plat Deutsch. Превосходная вещь!

— Ну, сделайте милость, бог с нею!

В то время был в Петербурге Григорий Степанович Тарновский, с которым я познакомил

Шевченка, а вскоре приехал Николай Андреевич Маркевич, поссорившись с московскою

цензурою за свою «Историю Малороссии» и надеясь найти петербургскую более

снисходительною. Я свел его с добрейшим Петром Александровичем и в то же время

познакомил с ним и Шевченка...

И вот Тарас наш развернулся, завелись денежки, начал кутить...

Я помню эти знаменитые, незабвенные оргии у одного из наших любимых в то время

писателей, на которые попадал иногда и Тарас. Весело, безотчетно весело жилось тогда!..

Да и какие лица участвовали в них и какие имена!.. Но — иных уж нет, а те далече.

В письме Шевченка к редактору «Народного чтения» есть тоже неверности и нет

многого действительного; так, он не описывает главной причины своего освобождения, о

чем сказано будет ниже. Вероятно, об этом знают и другие. Сам Шевченко никогда мне

этого не рассказывал, а спросить его казалось мне щекотливым.

Г. Сава Ч. говорит, что, по словам поэта, во время путешествия Шевченка с сестрою в

Лебединский (Киевской губернии) монастырь заронилась в его душу идея будущих

«Гайдамак».

Нет! Это было не так.

Тогда же (в 1840) мне хотелось узнать больше подробностей о Барской конфедерации.

Статья «Энциклопедического лексикона» Плюшара не удовлетворила меня. Часто я говорил

об этом с Гребенкою в присутствии Шевченка, который был в то время еще довольно

скромен и не только ни одного известия не сообщил мне, но не подал даже знака, что ему

известно что-нибудь о происшествиях того времени. Я перечитал множество сочинений, в

которых надеялся найти хоть что-нибудь об этих делах; наконец мне попался роман

Чайковского на польском языке «Wernyhora», изданный в Париже. Я дал Шевченку

прочитать этот роман; содержание «Гайдамак» и большая часть подробностей целиком

взяты оттуда.