Воспоминания о Тарасе Шевченко

множество пережитых ими впечатлений связало их чувством товарищеской симпатии. Г.

Ткаченко был так добр, что охотно рассказывал мне о своем любимом товарище, хотя из

этих рассказов я узнал, к сожалению, мало нового. «Лицо у Шевченка, — говорил мне г.

Ткаченко, — было не красиво, но выражение его показывало в этом человеке присутствие

великого ума. Когда он говорил с женщинами, лицо его делалось необыкновенно приятным.

Женщины его очень любили. Шевченко не был живописцем и под конец жизни сам сознал

это; впрочем, композитор он был отличный. Исполнение далеко не соответствовало

предначертанному плану, и не раз он плакал, неудачно рисуя картину, отлично им

задуманную. В церкви полтавской военной гимназии есть образ царицы Александры,

рисованный Шевченком; иконостас был заказан в Петербурге в то время, как он был

учеником Академии. Впрочем, это был вечный ученик, вечный труженик, вечный

страдалец».

В 1840 г. Шевченко в первый раз издал сборник своих стихотворений, который сделался

скоро весьма популярным, особенно в Южной Руси. Тогдашняя южнорусская молодежь

заучивала на память стихи Шевченка, которые, кроме изданной книги, расходились по

Южной Руси во множестве тетрадок, с удовольствием переписываемых; альбомы даже

сельских барышень наполнялись стихотворениями Шевченка, рядом с стихотворениями

Пушкина и Лермонтова.

Весьма замечательно то обстоятельство, что иной раз прежде выхода в свет сочинения

Шевченка были уже известны по хуторам Южной Руси. Так, в 1857 году г. Кулиш нашел

поэму «Наймичку» /75/ в затасканном и весьма неправильно исписанном альбоме какой-то

уединенной мечтательницы, а может быть, и веселой подруги целого общества сельских

70

красавиц *. До тех пор г. Кулиш ничего не знал об этой поэме, и самое имя автора ее было

тогда ему не известно.

Такая любовь к Шевченке совершенно понятна: он был выразителем народных чувств и

умел выразить их с неподражаемою простотою и силою.

Поэтому не удивительно, что в Южной Руси существует о Шевченке много рассказов и

анекдотов. В них часто попадается вымысел, но тем не менее они уже важны потому, что

показывают, как относится к поэту народ, на языке которого он писал и к которому с такою

любовью относился. Между тем на такие рассказы и анекдоты биографы Шевченка до сих

пор совершенно не обращали внимания.

* Записки о Южной Руси. — СПб., 1857. — Изд. П. Кулиш. — Т. II.

Е. А. Ганненко

НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ БИОГРАФИИ Т. Г. ШЕВЧЕНКА

(Отрывок)

(С. 74 — 75)

Впервые опубликовано в ж. «Древняя и новая Россия» (1875. — Т. 2. — № 6. — С. 193-196) вместе с

двумя письмами Ф. Л. Ткаченко к Шевченко. Печатается по

первой публикации.

Очерк жизни Шевченка, составленный г. Масловым... — В. П. Маслов. Тарас Григорьевич Шевченко /

Биографический очерк. — М., 1874.

В церкви полтавской военной гимназии есть образ царицы Александры, рисованный Шевченком... —

Оригинал не сохранился. Репродукция образа экспонировалась на Шевченковской выставке в Москве в

1911 году.

...г. Кулиш нашел поэму «Наймичку» в ...альбоме какой-то уединенной мечтательницы... — Мемуарист

повторяет здесь версию, приведенную Кулишом в предисловии к публикации поэмы Шевченко

«Наймичка» в «Записках о Южной Руси» (СПб., 1857. — Т. 2. — С. 149 — 158). Созданная Кулишом

версия дала возможность опубликовать поэму, хотя и без указания фамилии Шевченко, произведения

которого с 1847 года находились под запретом. См. также примечания к воспоминаниям Ф. Г.

Лебединцева.

Г. Н. Честаховский

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ Т. Г. ШЕВЧЕНКА

Давно это было, ходили мы с покойным Штернбергом на Смоленское кладбище **

рисовать лопухи — очень уж хорошо они получаются на картине; больно красиво выходит,

особенно, если на переднем плане нарисовать. В те времена мы еще были учениками

71

академии. Бывало, наступит лето, мы встанем пораньше, до восхода солнца, да и побредем

на Смоленское рисовать лопухи, вымокнем все от росы, будто настоящие рыбаки, пока

найдем самые красивые, и тогда уж располагаемся для работы. И рисуем, рисуем пока

солнышко высоко-высоко не поднимется. А как станет посильнее пригревать, тогда уж мы

засунем работы в папки, попрячем в карманы — и давай домой! Да по пути и свернем на

другую тропинку, что за главным проспектом *** начинается, там небольшой деревянный

домишко, в нем жила немочка с дочкой — она, бывало, сварит кофе, мы напьемся,

поблагодарим и уже тогда идем в академию, в наши мастерские, беремся за доброе дело —

строить Спас и острые верхушки возводить, и так часов до трех-четырех, пока не придет

пора обедать. А пообедав, опять рисуем часов до семи, а там, напившись чаю, идем

пошататься на главный проспект или же в гости к знакомым.

** В Петербурге.

*** На Васильевском острове.

Как же прекрасно нам тогда жилось! Что за добрейший и чистый человек был

Штернберг! Боже мой, как вспомню, как замечательно, как весело было дружить с ним!

Гуляем, бывало, по проспекту, и соберется нас целая группа. Договариваемся, куда

направиться, и идем — либо к кому-нибудь из товарищей, либо в академию, в

ма-/76/стерские — провести вечер за беседой, иногда и Брюллов среди нас оказывался...

Милая, искренняя беседа, как море, переливается, золотом горит на солнце, шумит, кипит,

незаметно бежит время в живой и веселой беседе. А иногда садились в лодки и дунем,

бывало, на пустые острова! Раз как-то договорились мы с Брюлловым погулять-порисовать,

да и по чарочке захотелось; на пристани возле академии сели в лодчонку: Брюллов, я,

Штернберг и Михайлов, и поплыли... А день был — не день, а рай божий, ясный, тихий,

веселый... Только трели жаворонка слышны! Перевозчик быстро гнал лодку, доплыли мы до

острова, высадились, дали ему два рубля и отправили домой, я же велел, чтобы он приплыл

за нами к вечеру. Там мы и расположились... И что это за день был золотой! И рисовали и

читали, Брюллов очень любил чтение: бывало, он дома рисует, так непременно кто-нибудь

ему читал, а он слушает и рисует. Или же когда заболеет, лежит в кровати, и обязательно

кто-нибудь должен ему читать. Мы и разговаривали, и пели, и выпили по чарочке, и

закусывали всякой всячиной. И очень веселые были! Вот уже и вечереть стало, и вечер

наступил, а перевозчика — все нет, уж и ночь, а его и не слыхать... Как вдруг, в полночь,

слышим — плеск весел по воде, булькает — это лодка к нашему берегу. . Пристали, оттуда

трое — двое вышли на берег с пакетами, а третий с корзиной в руках. Оказалось — это

наши, они вечером бродили по лесу, на другом берегу и расслышали с того берега наши

голоса, бросились в Петербург, захватили с собой всякого добра на лодку и присоединились

к нам... Ну вот — ночь нам еще светлее стала, сон совсем прогнало... А утром, смотрим —

еще три лодки приплыли с обществом; они прослышали, что мы на вольном раздолье с

Брюлловым пируем, и всей оравой решили присоединиться к нам и присоединились:

привезли с собой повара со всякой снедью и самоварами, и чего там только не было... И

опять такую беседу завели, что и до сих пор икается, как вспомнишь, чего мы там только не

переговорили... Вспомнили, пожалуй, и о том, что еще до Адама бывало! Так мы два дня с

ясным солнышком и две ночи с месяцем светлым, за компанию, пробалагурили, а на третий

домой поплыли — отдыхать. Про перевозчика мы узнали, что он на те два рубля напился и

забыл про нас... Боже, отец родной, как вспомню, что за жизнь была, вольная, молодая,

веселая! Будто солнца свет тучи черные разорвет, душу грустную осветит, сердце радуется,