Агнесса

А я спокойно:

— Я вас уверяю, что он пошел в наркомат.

А у самой радость: ага, думаю, значит, он от вас ушел! Не попался к вам в лапы!

А этот в белых бурках продолжает кричать:

— На какой машине он уехал?

— Понятия не имею.

Кидается к телефону, звонит Колесниковым, опять голос вежливый, сладкий, как сироп, как патока:

— Простите, скажите, пожалуйста, где ваша машина?

Вероятно, Колесников ответил, что не знает.

Этот в бурках звонит в гараж. Машина Колесникова, оказывается, уже там. А Мироши нет, и я радуюсь, и я счастлива — не поймали, не поймали! Свободен!

«Белые бурки» орет:

— Есть у вас родственники?

— Есть, — говорю.

— Назовите их телефоны.

Я раскрыла сумку, достаю записную книжку, он грубо вырвал ее. Так и не вернул мне ее потом. Стал звонить к брату Мироши. Мироши, конечно, там нет…

Так он бесился до двух часов ночи. В два часа я услышала длинный разговор с наркоматом в успокоительных тонах. Тогда я поняла — Сережа пришел. Кончилась его свобода.

Все они были бандиты, кроме одного. Он единственный говорил со мной по-человечески. Молодой, не хамская рожа. В кухне продиктовал мне адрес, сказал:

— Туда вы можете обращаться с запросами о муже. Там вам все объяснят.

— Завтра можно?

— Ну завтра еще рано. Через несколько дней.

— А передачу можно?

— Вам там все скажут.

После обыска опечатали у нас пять комнат, только одну оставили нам. Там мы все сгрудились: мама, преданная нам Мария Николаевна, Агуля, Боря, кажется (первое время, пока я не отправила его к сестре), и я.

Через три недели после ареста Сережи мне вдруг вечером позвонили с Лубянки. Я целый день бегала по разным делам к знакомым, друзьям и даже Абрашку вызвала в сквер поговорить, что-то, может быть, от него узнать — он ведь везде отирался. Работы я пока не искала. Деньги, и немалые, были на мое имя положены в сберкассу — Мироша и это предусмотрел.

После целого дня беготни прихожу домой. Мама:

— А тебе целый день звонили.

— Кто?

— Не говорят.

И вот уже поздно, за полночь этот звонок. Очень вежливый молодой мужской голос:

— Агнесса Ивановна? Здравствуйте. Простите, что так поздно. Мы вам звонили несколько раз днем. Говорят из Наркомата внутренних дел. Не можете ли вы приехать сейчас к нам? Только не забудьте взять паспорт.

Я прямо:

— Вы меня арестуете?

— Вы боитесь? Ну, если боитесь, можете не приезжать. Но приехать в ваших интересах. Если решитесь приехать, то вам надо пройти в приемную — Кузнецкий мост, двадцать четыре. Знаете? Там вам все расскажут.

Конечно, он понимал, что я приеду. Я очень боялась, но мне необходимо было узнать, узнать о Сереже!

Я надела все теплое, что у меня было: шерстяные рейтузы, шерстяную кофточку, беличью шубку. Дома я отдала Марии Николаевне и маме всевозможные распоряжения на случай, если не вернусь.

Нас очень любил обслуживающий дом персонал — вахтеры, дворники, уборщицы, — мы всегда давали им что-нибудь из своего пайка.

Вот я выхожу, а тут вахтер и дворник — удивляются, куда я так поздно. Я сказала, что вызывают в НКВД. Дворник тут же вызвался:

— Я вас провожу, я сейчас свободен.

А вахтер говорит:

— Я не пойду домой, я вас подожду, чтобы входную дверь вам открыть.

Дворник проводил меня до метро «Библиотека Ленина». Я доехала до «Дзержинской», прошла на Кузнецкий мост. Там в окошечке приемной обо мне уже знали, выписали по паспорту пропуск и дали сопровождающего, который провел меня в основное здание НКВД.

Мы поднялись на лифте. Большой коридор, ковры, тихо. Входим в кабинет. За столом сидит очень интересный молодой человек, блондин, со мной любезен, тотчас предложил сесть. Сопровождающему вежливо так:

— Спасибо, Иван Алексеевич, можете идти заниматься своими делами.

Я сразу подумала: какими своими делами? подготовкой к моему аресту?

Молодой человек за столом себя не назвал. Но тот, что меня провожал, сказал ему: «Слушаюсь, Павел Яковлевич!» И ушел.

Я осмелела.

— Кто вы? — спрашиваю у сидящего за столом.

— Я следователь Миронова. Для вас тут кое-что есть. — И кладет передо мной письмо.

Почерк Сережи. В письме:

«Дорогая жена и друг!

Я только теперь понял, какова степень моей любви к тебе. Никогда не думал, что мое чувство к тебе так сильно.

Все благополучно, не волнуйся. Скоро во всем разберутся, и я буду дома. Крепко целую. Сережа».

Хотя почерк был его, но сперва я не поверила, что писал он, пока не увидела последнее: «Крепко целую. Сережа».

Это был наш условный шифр. Если «крепко целую» — значит, все хорошо.

— А теперь, — сказал Павел Яковлевич (это был Мешик — бериевский сподручный), — пишите ответ.

Я написала обо всех общих знакомых и о том, что хочу уехать. Павел Яковлевич прочел.

— Нет, — говорит, — так писать нельзя. Вы можете писать только о себе и о семье. И насчет отъезда не пишите.

Скомкал мною написанное и выбросил в корзину.

Я написала снова очень коротко, что все благополучно, и закончила: «Крепко целую». Он взял, сказал, что хорошо и что передаст Сереже.

— А теперь, — обратился он ко мне очень вежливо, — скажите мне, вы на что-нибудь жалуетесь?

Я сказала, что вот опечатали почти все в квартире, мы своих вещей взять не можем.

— Ну это мы уладим. — Нажал кнопку и встал.

Я встала тоже. В кабинет кто-то вошел.

— Проводите, — сказал Мешик.

Я попрощалась и вышла за провожающим. Теперь коридор показался мне темным и страшным, лифта в конце его я не разглядела. На меня вдруг напал ужас:

— Куда вы меня ведете?!

А провожающий оглянулся, и вдруг я увидела такое простое, доброе лицо русского мужика…

— Не бойтесь… — сказал он мне тихо.

Тут уж я увидела лифт. Мы спустились вниз, он проводил меня до выходной двери, где я и оставила подписанный Мешиком пропуск, дверь отворилась, и я оказалась на свободе — на пустой ночной площади Дзержинского. Я вздохнула полной грудью.

Но что же было с Мирошей, почему, уйдя в шестом часу от Колесниковых, он появился в наркомате только в два часа ночи? Где он был? Что он пережил в эти последние свои часы свободы?

Я узнала от шофера Колесниковых, что от них Сережа отправился не в наркомат, а домой. Не доезжая до ворот, Сережа попросил шофера остановиться. Вышел, поблагодарил шофера, и тот больше его не видел.

Я много думала, что было с ним. И письмо, которое дал мне прочесть Мешик, кое-что мне разъяснило.

Он поехал не в наркомат, а домой, чтобы взять маузер, который, как он думал, наготове лежит у него под подушкой. Он уже понимал, несмотря на все мои заверения, что странный вызов может означать только одно — арест. Не дать арестовать себя было у него задумано давно. Но, войдя во двор, он тотчас опытным взглядом заметил шпиков в подъезде и пошел прочь — в шумные еще улицы зимней вечерней Москвы. Он ни к кому не заходил — мне бы об этом сказали. Что он думал? Уехать в неизвестном направлении? Бежать? Спастись? Но разве это было спасение? Разве его бы не разыскали? А я? А Агуля?

Покончить с собой иным способом, без маузера? Кинуться в лестничный пролет высокого дома или под автобус, троллейбус, под трамвай головой?

Были всякие способы оборвать свою жизнь. И для него это было бы легче, чем пережить то, что его ждало. Он не верил, что его могут отпустить. Слишком большая череда расстрелянных знакомых и друзей прошла перед его глазами, расстрелянных начальников, подчиненных… Балицкий, о котором говорили, что он страшно кричал, когда его вели на расстрел, Блюхер, которого застрелил Ежов, Уборевич, которого казнили сразу после вынесения приговора…

Покончить с собой? Но если он покончит с собой, скажут: ага, ты застрелился, или кинулся в провал лестничной клетки, или под трамвай — значит, ты виноват был, ты враг, ты что-то за собой знал! Застрелившегося Гамарника прокляли как «врага народа», а с семьей расправились. Так расправятся и со мной и с Агулей, если он тоже убьет себя.