Агнесса

И, однако, все-таки этой встрече, тому, что мы внезапно оказались лицом к лицу друг перед другом, я приписываю все, что случилось позже. Уж очень сразу оно произошло, как причина и следствие.

Но тогда мы долго не задержались на зловещем впечатлении. Лицо Берии ничего не выразило, а то, что Мироша единственный из наркомата (кроме наркома Литвинова) был приглашен в Кремль на ночной пир, перекрывало все тревоги. После этого новогоднего приглашения все страхи и опасения нас отпустили, и мы прожили прекрасные, безмятежные шесть дней, успокоившись полностью.

Шестого января у Сережи был выходной (еще была шестидневная неделя).

Мы целый день провели с детьми — Агулей, Борей, кажется, и Лева был. Днем водили детей в Парк культуры. Там каток, горка, саночки, «чертово колесо», карусель — всякая всячина. Сережа резвился, развлекая детей, и дурачился вместе с ними, как маленький. Нарочно на коньках падал и «ковырялся» на льду (хотя катался хорошо) под восторг Агули, съезжал на маленьких санках с горки и переворачивался вместе с ними на бок.

Потом уже только с одной Агулей мы пошли к нашим друзьям Колесниковым, чтобы затем вечером вместе с ними идти в цирк.

Утром в тот день, убирая постель (я уборку постели горничной не доверяла, она всегда делала не так, наколки-накидки — все это она клала не по-моему), я вдруг обнаружила у Сережи под подушкой его именной маузер. Ох, подумала я, значит, он все-таки мысли своей не оставил! Еще и в самом деле застрелится! И я спрятала маузер в шкаф между своим бельем.

Колесников работал вместе с Мирошей в наркомате. У Сережи всегда на работе завязывались хорошие дружеские отношения.

Сережа любил покрасоваться и в тот день сказал мне: «Я думаю надеть к Колесниковым военную форму». Это был френч с орденами, в петлицах — ромбы. Как и всякому мужчине, ему очень шла военная форма. Он привык к ней и скучал без нее. В наркомате-то он ходил в штатском.

Жили Колесниковы у Покровских ворот, на седьмом этаже большого дома без лифта.

Было очень весело. Вдруг раздается телефонный звонок. Сережу. Он взял трубку, слушает. Вижу недоумение на лице:

— Но там уже все было договорено.

Но с той стороны, видно, настаивают. Сережа с еще большим недоумением:

— Хорошо. Еду.

Медленно положил трубку, стоит около телефона, смотрит на аппарат, думает.

Я к нему:

— Сережа, кто?

— Срочно вызывают в наркомат насчет рыболовной концессии с Японией, возникли какие-то неполадки… Я ничего не понимаю. Все было окончательно договорено…

И шепотом мне:

— Может быть, это арест?

До самого Нового года я пыталась разрушить этот его психоз-страх, я уже привыкла к этому. И тут отмахнулась весело:

— Да что ты, Мироша! Приезжай скорей, мы тебя подождем. Постарайся только не опоздать в цирк.

Он оделся, его тревога не рассеялась, попросил у Колесникова его машину, на ней же, мол, и вернется. Я вышла проводить его на лестницу.

— Ты мне позвони, как только приедешь в наркомат, хорошо?

Он обещал.

В этот день стоял мороз, но даже в мороз Сережа не носил кашне. У меня был хороший заграничный шерстяной шарф.

— Такой мороз, — сказала я, — а ты кашляешь. Возьми мой шарф.

Он вдруг согласился. Никогда в обычное время не согласился бы, а тут сразу взял. Посмотрел на шарф, нежно, осторожно его погладил и надел на шею. Я понимаю сейчас: это ведь была моя вещь, все, что, может быть, ему от меня останется.

Затем он несколько секунд помолчал, посмотрел мне в глаза, обнял, крепко-крепко поцеловал, легонько оттолкнул и быстро, не оглядываясь, стал спускаться вниз. А я стояла и смотрела, как его фигура мелькала то в одном пролете лестницы, то в другом, как он показывался на поворотах все ниже и ниже. Не оглянулся ни разу! А потом хлопнула выходная дверь, и все затихло…

Ох, не курю вообще, вы знаете, но сейчас я выкурю пахитоску… Это с антиникотиновым фильтром. Нет, нет, не беспокойтесь! Ну, конечно, взволновалась немного, очень тяжелые воспоминания, но лучше рассказать кому-нибудь, чем носить камнем в себе…

Я вернулась в квартиру. Там весело, дети играют, а я все мысленно с Мирошей… Немного времени прошло — телефонный звонок. Я обрадовалась — Мироша из наркомата! — схватила трубку, и вдруг незнакомый мужской голос:

— Позовите, пожалуйста, Миронова.

— А его нет.

— Где же он?

— Поехал в наркомат.

— Давно?

— Уже минут двадцать будет.

Я не отхожу от телефона, жду — Мироша позвонит, веселым голосом скажет, что сейчас приедет обратно за нами везти всех в цирк… И правда — звонок!

И опять тот же незнакомый голос, те же вопросы. И опять — когда уехал?

— Да теперь уже минут сорок прошло, — говорю.

Я вышла ко всем, разговор, то-се, а звонка от Миронова все нет. Вдруг звонок в дверь. Домработница открыла. Входит в гостиную человек в белых бурках (такие тогда носили в НКВД), извиняется, очень любезен.

— Простите, пожалуйста, меня за вторжение, мне нужен товарищ Миронов. Он здесь?

— А вы сами откуда? — спрашивает Колесников.

— Из Наркомата иностранных дел.

— Миронова здесь нет. Он уехал в наркомат.

— Давно?

— Да уже часа два.

— Простите, пожалуйста, что побеспокоил…

Вежлив до невозможности. Ушел.

Колесников спрашивает меня:

— Агнесса Ивановна, вы знаете этого человека?

— Нет.

— Я знаю всех, кто работает у нас в наркомате. Он не оттуда. Он из НКВД.

Я похолодела.

Но вот опять телефон.

— Агнесса Ивановна, вас.

Я на миг ожила — Мироша!

Но… Мария Николаевна.

— Агнесса Ивановна, пожалуйста, скорее, скорее приходите домой!

— Зачем? Что случилось?

— Ваша мама больна…

Но я уже все поняла.

— Неправда, — говорю. — Мария Николаевна, скажите правду, что случилось. У нас в квартире чужие люди, да?

Молчит. Слышу, как она шепотом спрашивает кого-то: «Сказать? Можно сказать? Сказать?» Вероятно, разрешили.

Она мне только одно слово:

— Да.

— Иду.

Колесников страшно расстроился:

— Я так переживаю, я так переживаю, я не могу (чего не может — неясно), я так взволнован, я…

— Успокойтесь, — говорю, — вы переживаете, а я нет. Я еду домой.

Вызвала Сережину машину по телефону. Машина пришла быстро. Агулька ничего не понимает, скачет, веселится, шалит, нарочно не в тот рукав руку сует…

— Мы едем в цирк, да? Папа ждет нас там, да?

Мы спустились. Шофер тоже весел, как ни в чем не бывало (еще не знает). Подъехали к Дому правительства, он говорит:

— Так завтра мне в девять за Сергеем Наумовичем приехать?

Я уклончиво:

— Он вам сам позвонит.

Но он в ответ охотно (все Мирошу любили):

— Я в девять приеду.

Входим в квартиру. Их там полно. Рожи фашистов. У одного, помню, нижняя челюсть выпячена, нагло так папироска на губе приклеена, того и гляди свалится. Ждут…

А я… я никогда не теряю присутствия духа. Спокойно снимаю в передней пальто, села на стул, снимаю боты. Агулька притихла, смотрит во все глаза на чужих. Я ей:

— Раздевайся, мы домой пришли.

— А в цирк?

— У нас теперь дома цирк.

— Но я хо-чу-у…

Мама мне навстречу на костылях, кровинки в лице нет, губы дрожат.

— Ага, что это? Что это за люди? Зачем?

— Не волнуйся, спокойно ложись спать. Мария Николаевна, уложите, пожалуйста, Агулю и помогите маме.

Мама на грани рыдания.

А они в нетерпении — обыск по закону должны делать при мне, есть такая формальность. Я села за стол, оперлась на локоть, не смотрю на них. А они все перерыли в первой комнате, все перевернули вверх дном и переходят во вторую, и я с ними должна идти.

Вдруг прибегает этот тип в белых бурках, который якобы из Наркоминдела, но куда делась вся его вежливость, вся любезность, влетел и давай на меня грубо кричать:

— Где ваш муж? Вы мне все наврали! Вы спрятали его! Где вы его спрятали?!