Петербург в 1903-1910 годах

Курсистки вчера против Казанского собора и Гостиного двора а производили демонстрацию: появились целые полчища их с перевязками Красного Креста на рукавах.

На вопросы прохожих: «Что значат эти перевязки и такое количество их?» — отвечали: «А вы гарантированы от того, что вас не изрубят и не расстреляют сейчас здесь?» Словом, явились будто для подания на месте помощи лицам, могущим пострадать от «насилий войск».

Раненых на этот день много ожидало и правительство: весь двор армянской церкви, что против Гостиного двора, полон был лазаретными фурами и повозками. Солдаты сидели наготове, скрытые во многих местах, но бойни, к счастью, не произошло.

Путиловцы начали было работать, но туда явилась толпа, человек до 500 студентов, и опять взбаламутила пол-завода; между забастовщиками и желавшими работать пошла драка, в которую вынуждены были вмешаться войска, и опять были жертвы. Многострадальный этот завод!

Эти дни много разъезжал но городу на извозчиках и разговаривал с ними. Все, как один человек, против забастовок и против студенчества. Особенно возмущен был один, которого какой-то студент укорял в бесчувственности к общему делу и между прочим сказал, что революция стоила французам 100 000 человек.

— Что же, и у нас, стало быть, хочешь, чтоб легло 100 000? — спросил он его, добавив крепкое словцо и схватив кнут. Студент скрылся. Вообще, кроме заводов, в городах пропаганда их особым успехом не пользовалась.

Этот же извозчик — пожилой уже мужик — насмешил меня.

— Господи! — восклицал он, дергая вожжами. — Чего уж теперь больше нужно: одно слово — слобода! Вот, надысь, стою я на Вознесенском проспекте, вижу, извощик едет. Сидит на седоцкой подушке, а ноги на козлы положил. Что ты, говорю ему, сукин ты сын, делаешь? А городовой тут же стоит и ничего, глядит только.

«Не сукин он, говорит, теперича сын, а гриждинин!»

Сейчас приходил старший дворник с извещением, что назавтра ждут больших беспорядков; ворота домов приказано запереть и всем дворникам никуда не отлучаться от них.

Вместо газет теперь раскидывается и раздается революционный листок «Известия Советов рабочих депутатов» [168].

Электричества нет нигде: опять пришла лафа керосину и стеариновым свечам. «Известия» обещают полную забастовку всего, до магазинов включительно. Даже между докторами собирали подписку о забастовке.

21 октября, 11 часов утра. На улицах усиленное движение, но спокойно. «Правительственный вестник» опровергает сегодня действительно нелепую корреспонденцию, помещенную в «Русских ведомостях»; в ней сказано, между прочим, будто манифестантов шло 300 000; в действительности ни одна толпа краснофлажцев не превышала, пожалуй, и 1000 человек; нельзя же считать за манифестантов народ, теснившийся по всему Невскому! Националистов было и того менее. Неправ и «Правительственный вестник», говоря, что на всем Невском было 40–50 тысяч человек; прибавить ноль позади и будет вернее.

Вести идут самые революционные.

Но никто так дружно не ругает теперь царя, как консерваторы; вот человек! Нелегко приобрести такое расположение и своих и чужих!

18-го числа кучка манифестантов явилась в зал Консерватории и шумно потребовала прекращения спектакля. Произошел переполох, дамы падали в обморок, и спектакль вынуждены были прекратить. Оттуда «закрыватели» двинулись к Мариинскому театру; их встретил полицеймейстер и очень вежливо сказал им, что в театр толпой входить неудобно, так как может произойти паника, а пусть они выберут человек 10 и пошлют их в зал говорить с публикой. Те так и сделали. Надо заметить, что перед началом спектакля публика потребовала гимн и несколько раз повторила его — настроение, стало быть, было повышенное. Не успели депутаты кончить своего предложения, поднялась буря: раздались свистки, крики — вон, долой их! Стоявший ближе всех какой-то офицер принялся бить их ножнами шашки, и целая масса народа кинулась лупить злополучных закрывателей. Из лож летели в них стулья. Избитые депутаты едва нашли выход и исчезли. Весь театр стал требовать исполнения гимна, но музыканты, перепуганные начавшейся дракой, разбежались — кроме семи человек, и Направника [169], сидевшего на своем дирижерском месте. Направник тем не менее нашелся, подал знак поднять занавес и вызвал на сцену спрятанных за кулисами солдат-трубачей, те под его управлением исполнили гимн. Оперу не продолжали за исчезновением оркестра, и публика разъехалась.

6 час. вечера. Николаевский вокзал открыт и работает, электричество действует всюду. Есть вести, что здешний стачечный комитет постановил вчера — стать всем на работы с 12 час. сегодняшнего дня.

Движение по улицам очень большое: точно черные потоки лавы движутся по панелям. Всюду патрулируют усиленные разъезды казаков, конногвардейских полков и жандармов. Везде флаги, знаменующие (по полицейскому приказу) радость населения по случаю и-летнего юбилея восшествия на престол Николая II.

Министры уходят в отставку один за другим; остаются из старых только Ламздорф да Бирилев; первого-то бы следовало фукнуть, как следует. На место преподобных мощей — Победоносцева — в Св. Синод назначен кн. Оболенский [170], бывший генерал от питейных дел. Не по-русски: наш народ из церкви в кабак идет, а этого из кабака в церковь поставили!

10 час. вечера. Сейчас вернулся с Невского; порядок полный, и о каких-либо происшествиях не слышно. Обычной иллюминации нет и следа; только на 1-й Рождественской видел с десяток подвешенных перед домом на проволоке фонариков — вот и вся иллюминация в этой части города. Да и в этой половину задул какой-то проходивший пьяный мужик. Очевидно, домовладельцы опасались битья стекол и т. п. удовольствий в случае появления щитов, вензелей и им подобных обычных украшений.

Слова Крапивина о рубке людей на Конюшенной не подтверждаются: лупка была, а рубки другие не видали. Причина — нежелание толпы разойтись, несмотря на многократные требования.

Один пострадавший там мещанин со злобой говорил: «Свободу личности дали, ну а насчет спины, видно, распоряженья еще не вышло!»

22 октября. Высыпали как грибы все газеты и раскупаются нарасхват. Первые, действительно свободные №№!..

Трепову, принцу Ольденбургскому и им подобным достается жестоко. Есть описание стрельбы на Гороховой и в других местах; напечатаны между прочим и треповские приказы. Все это, конечно, не так страшно: надо помнить, что мы еще не привыкли к свободе, а гг. Треповы не привыкли к узде. Собака на цепи всегда сперва мечется; мечется теперь и предержащая власть в большинстве городов Руси. Это в порядке вещей. «Образуется», как говорят мужики!

В городе как будто ничего не происходило: звонят конки, торгуют, идут и едут люди.

Завтра готовится нечто грандиозное. Во всех газетах помещено извещение, вернее, опубликовано распоряжение разных комитетов, чтобы «тела всех борцов, павших за свободу», к 12 часам дня были доставлены к Казанскому собору, причем каждой части города назначен особого цвета значок; затем вся процессия должна двинуться оттуда по Невскому проспекту на Волково.

Забастовку решили прервать на 3 месяца, т. е., дали срок правительству сдержать обещания и проявить себя. По городу идет запись на получение от рабочего комитета револьверов Браунинга; каждый револьвер, стоящий в магазинах по 22 руб., будет выдан по 10 руб.; цель — вооружить в течение этих трех месяцев всех граждан для возможной революции.

Ходит упорный слух, будто к Петербургу идут английская и германская эскадры, каждая для охраны своих посольств.

23 октября. На улицах расклеены два объявления: одно генерал-губернатора, написанное весьма сдержанно и предваряющее, что похороны в том виде, в каком они предположены, допущены быть не могут. Другое от городской Думы, упрашивающее жителей быть благоразумными во время похорон.