Рыжий дьявол

С почты я направился в ближайший гадюшник. И сразу же приобщился к благам цивилизации. Я ведь был путешественником во времени и только воротился в наш век из эпохи мезолита! И теперь мне истинное наслаждение доставляло сидеть за столиком, пусть даже и грязным, и заказывать выпивку и закуску.

„Сухой закон" кончился. Как, кстати, выглядели гадюшники во время его действия, не знаю, не могу даже вообразить… Но как бы то ни было, все быстро вернулось на „круги своя". И зал, в котором я сейчас сидел, был, как и прежде, набит битком и содрогался от гомона… Кто-то пел, кто-то плакал, где-то — как водится — затевался скандал. Час был вечерний, поздний, и шум достиг уже предельного накала.

И вдруг все разом смолкло.

В дверях гадюшника появился милиционер — рослый, затянутый в ремни, с желтой кобурой нагана на боку. Вид у него был строгий. Он постоял с минуту, озирая притихший зал. И пошел, придерживая кобуру, прямо ко мне.

— Ваши документики, — сказал он, приблизившись. И козырнул небрежно. — Папрашу!

Я подал ему редакционное удостоверение. Он просмотрел его внимательно. И спрятал в карман.

— Ну, правильно. Журналист. Пройдемте-ка, гражданин!

— А в чем, собственно, дело?

— Придете в отделение — узнаете, — усмехнулся он, — а я что могу сказать? Я человек подчиненный. Выполняю приказ.

— Какой приказ?

— Разыскать и доставить приезжего журналиста.

— Что значит — доставить? Арестовать, что ли?

— Пока доставить, — веско сказал милиционер, — а там — как начальство решит.

— Но почему все-таки меня? — проговорил я, вставая и с тоской оглядывая тарелки с закусками. — Мало ли на свете журналистов!

— Нет, — качнул головой милиционер, — вы здесь один такой. Я всех этих кроликов… — он широко повел рукой, — наперечет знаю. Каждый день их вижу.

И затем жесткой своей ладонью хлопнул меня по плечу:

— Ну ладно, хватит базарить! Потопали!

„Чего они от меня хотят? — недоумевал я, шагая по вечерним сумеречным улицам и косясь на конвоира. — Что им надо? И в чем я, черт возьми, успел провиниться? Я же ведь нынче только спустился с гор, вернулся издалека…" И тут же возникла и обдала меня холодом новая стремительная мысль. А может быть, все дело именно в этом? Я не только побывал в „мезолите", я еще прошел по тайным тропам контрабандистов. И в пути у меня случилась одна встреча, такая, о каких говорить не полагается.

А впрочем, я могу здесь, в скобках, рассказать вам кое-что… В данной встрече самым забавным было ее начало.

Я сидел вечером у костра, курил, полудремал. И вдруг затылком, всей кожей своей ощутил беспокойство. Кто-то стоял за моей спиной — это чувствовалось явственно! Кто-то смотрел на меня в упор.

Я обернулся. И увидел высокого, средних лет человека с русским лицом, но одетого по-монгольски. На нем был теплый зимний халат, меховая остроконечная шапка и высокие сапоги — гуталы, с загнутыми носками. И он был вооружен. За его плечом, прикладом вверх, висел скорострельный карабин.

Незнакомец появился совершенно бесшумно и, судя по всему, он давно уже стоял тут, разглядывая меня… Конечно, я забеспокоился поначалу. Но потом сообразил, что если б он хотел меня прикончить, он легко мог бы это совершить и раньше. И тогда широким гостеприимным жестом я пригласил его к костру.

Он подошел, уселся, скрестив ноги. И повел неспешный, традиционный таежный разговор — о погоде, об охотничьих делах… Лицо у него было русское, но изъяснялся он с сильным китайским акцентом. И все время он приглядывался ко мне, шарил по моему лицу светлыми своими глазами. Потом заявил:

— А я тебя знаю! Все совпадает.

— Что совпадает? — удивился я.

— Да все. И длинный твой лик, и залысины, и вислые губы.

— Ну, положим, губы у меня не вислые, — обиделся я, — немного толстоваты, это верно… Но, собственно, о чем разговор? Что с чем совпадает? Может, ты меня с кем-нибудь спутал? Я тебя, во всяком случае, не знаю.

И вот что выяснилось в результате.

Я столкнулся здесь с любопытным явлением, именуемым „узун-кулах", что означает в переводе „длинное ухо". А попросту говоря, эта метафора является синонимом сплетен… Сплетни, это ясно, существуют повсюду, но в таежном мире они играют особую роль. Они заменяют телеграф. Их творит людская молва — а у нее нет преград. И слухи разносятся тут с поразительной быстротою.

И когда я впервые появился в таштыпском районе, „узун-кулах" отметил это сразу. И по округе пронесся слух о некоем молодом журналисте, с длинным ликом и вислыми губами, который бродит без ружья, собирает местные легенды и сам сочиняет стихи. Стихи о тайге, о Хакассии…

Нет, незнакомец меня ни с кем не спутал. Он быстро понял, кто я таков. Правда, для точности, на всякий случай, он потребовал, чтобы я почитал ему стихи. И именно — о Хакассии! И я с удовольствием согласился. Вот и еще раз меня выручила поэзия. И на этот раз стихи явились как бы моей визитной карточкой, послужили паролем… И когда я окончил декламацию, он сказал, улыбаясь:

— Ладно… А теперь — спать!

И укладываясь возле костра, добавил скороговоркой:

— Я пока прилягу, а ты постереги… Я, брат, уже вторые сутки не сплю.

— Ложись, — сказал я, — спи. Не беспокойся.

— Ну и отлично. Мне вообще-то немного надо: часа три-четыре всего… Но если ты что-нибудь заметишь, услышишь — буди меня сразу, понял — сразу!

Затем он потянулся, зевнул протяжно. И поник, засопел. А я еще долго сидел, озирая таежную чащу и прислушиваясь к шорохам.

И странное дело, приключение это принесло мне чувство удовлетворения. Мне было приятно сознавать, что незнакомец мне верит, спокойно спит; что пресловутый „узун-кулах" создал мне, в сущности, добрую славу, хотя и исказил слегка мой портрет.

Да и кроме того, я сам стал чувствовать себя как-то уверенней, спокойней. Я ведь тоже был теперь не один!

Мы провели с ним вместе трое суток. Спали по очереди, охраняя друг друга, ели из одного котелка, одной ложкой. Потом пути т наши разошлись. Но даже и этого срока вполне хватило бы для того, чтобы обвинить меня в контакте с контрабандистами и Бог знает с кем еще…

Может быть, подумал я, за этим человеком следили? Может, он уж задержан?

Настороженный, терзаемый темными предчувствиями, я вошел в районное отделение милиции. Конвоир сейчас же скрылся, оставив меня под надзором дежурного. А я уселся на лавку и опустил лицо в подставленные ладони.

„Да, — размышлял я, тоскуя, — начинаются неприятности. У меня они всегда идут одна за другой! Утром был нехороший разговор с редактором, а теперь вот — арест… Что же будет дальше?

Появился конвоир, поманил меня пальцем. Мы прошли по пустынному коридору и остановились у крайней двери. На ней висела табличка: „Зам. начальника отделения капитан Соколов". Милиционер постучал деликатно. Отворил дверь и впихнул меня в кабинет.

Здесь было тихо, полутемно; комната освещалась настольной лампой, затененной большим абажуром. За столом сидел человек в расстегнутом мундире. Косой свет лампы обливал его шишковатую лысину, длинный извилистый нос, краешек золотого погона. Он был в очках, и стекла их отсвечивали слепым белым блеском. Увидев меня, он поднялся и сказал, протягивая руки.

— Милости прошу! Присаживайтесь. Вот в это кресло…

Я уселся и какое-то время разглядывал его, напряженно наморщась, катая в зубах папироску. А он продолжал:

— Очень рад увидеться с вами, право же, очень! Мы вас оторвали от стола, лишили ужина… Но не огорчайтесь. Здесь у меня найдется кое-что. Могу предложить превосходный армянский коньячок, ветчинку, копченую спинку хариуса — знаете эту рыбку? Сибирская форель! Европейской худосочной форели с нашей ни в жизни не сравниться. Даже и речи быть не может! За такую спинку, хе-хе, все, как говорится, отдашь — и то будет мало…

Он говорил быстро, напористо. Но слова его звучали как-то дико, походили на бред. И я подумал оторопело: „Какая еще „спинка"? О чем он?.. Это, что же, новый, «хрущевский» стиль ведения допросов?"