Дневник. Том 1

ленжана; он полон надежд, так и сыплет именами известных

водевилистов, он весел, словно выиграл судебный процесс. —

Не знаю почему, но эта деляческая радость и ремесленническое

удовлетворение показались мне еще более жалкими, чем его

былые горести, связанные с теми временами, когда он еще был

литератором и не выезжал на всякого рода сотрудничестве.

20 мая.

Луи Пасси выходит от Низара, — застал его за чтением

«Афинского акрополя» Беле, того самого Беле, которого прави

тельство поддерживало при присуждении премии.

— Ого, что это вы читаете? Думаю, не для собственного удо

вольствия, а?

— Да нет, не совсем.

— Ну, так зачем же?

— О, это такой ловкач!

— И все? Он хоть талантлив по крайней мере?

— Талантлив? Он ловкач...

— Ловкач? Что это значит — ловкач?

— Он ловкач... Я буду голосовать за него, хотя и не счи

таю, что он этого заслуживает.

101

7 июня.

< . . . > Наше время дает нам великий урок скептицизма.

«Услугами мошенников можно пользоваться, — говорил Ла-

брюйер, — но делать это надо осторожно» *. У нас же это делают

нагло и без всякого чувства меры.

Можно подумать, что нарочно выискиваются самые продаж

ные типы, самые обесчещенные — и публично и юридически.

Настоящий вызов! Вот, например, крест за литературные за

слуги — кому он достается? Очередному Фьорентино. И все

же, окруженное мошенниками, сохраняя бесконечное, чисто

императорское презрение к порядочности, правительство нико

гда не было столь победоносным, мощным, прославленным,

устойчивым, богатым, господствующим. Великий урок скепти

цизма!

7 июня.

< . . . > Слышу звонок. Звук по-англикански сухой, механи

ческий и четкий, всегда одинаковый, — слышно только, что зво

нят, но нельзя догадаться, кто звонит; это спуск медной пру

жины, отдающийся в пустоте вашего ожидания, вашего сердца,

ваших надежд. Ах, колокольчик! Колокольчик звенит: «Динь-

динь-динь!» Он смеется, он поет, как ручка вертела, — впрочем,

и вертелов уже давно нет, теперь жарят в печи, — он поет вам

своим надтреснутым голоском: «Вновь — Любовь!», возвещая

о старом друге, о новой возлюбленной.

Как уродлива эта машинная цивилизация! В фаланстере

вместо колокольчика будут звонки. < . . . >

9 июня.

Дом в глубине усадьбы, за двумя-тремя дворами на улице

Бак, спокойный и уединенный; много воздуха, кое-где зелень,

виден кусок неба. За дверью слышны шаги, нам открывают.

Слуга без ливреи. Гостиная: палисандровая мебель, обитая

красным бархатом, привычная обстановка гостиной богатого

буржуа, с копией перуджиновского «Обручения богоматери» над

фортепьяно, с брюгтским готическим «Крещением Иисуса Хри

ста» на противоположной стене и с литографиями святых.

— Простите, господа, не угодно ли пройти ко мне в каби

нет?

Здесь повсюду книги. По обеим сторонам камина портре

ты, на золоченом бордюре каминного зеркала — портрет мона

хини.

— Ах, это просто театральный костюм. Одна наша родст-

102

венница исполняла роль монашки и пожелала, чтоб ее на

писали в этом наряде. Нравы восемнадцатого века! В нашей

семье любили театр. Да вот взгляните!

И он снял с полки том: «Пьесы графа де Монталамбера, по

ставленные на театре в доме де Монталамберов».

— Ваша картина Парижа очень интересна. Любопытно, лю

бопытно... Я ведь вам уже писал... Да, резкость стиля и стала

причиной вашей неудачи. Госпожа Академия не любит подоб

ных вещей *. Вы знаете, я на вашей стороне... Описания всех

этих особняков весьма любопытны. Я помню, когда мы верну

лись из эмиграции, в нашем домашнем театре лошадь крутила

жернов... Вот если бы вы собрали еще в провинции устные рас

сказы о том времени... А то ведь все позабудется.

Помните первые главы «Крестьян», где господин де Баль

зак показал мужиков такими, какими сделала их Революция?

О да, картина отнюдь не лестная, зато как правдива! Я сам из

Морвана — и я подумал: «Ну, конечно, он тут побывал!»

В заключение говорит:

— Мне хотелось бы, чтоб «Корреспондан» * дал статью

о вашей книге. Не мог бы это сделать кто-нибудь из ваших дру

зей? Но здесь нужен человек, сведущий по части дворянских

усадеб и пастырских домов. А у меня под рукой сейчас никого

нет. Этот маленький Андраль — с ленцой... Если у вас есть кто-

нибудь на примете...

У господина де Монталамбера длинные седые волосы, совер

шенно гладкие, в чертах полного старческого лица есть что-то

ребяческое; скрытая улыбка, проницательные, даже хитрые

глаза, но без огонька; гнусавый, нерезкий голос, провинциаль

ный выговор и вкрадчивые манеры — он из тех людей, которые

подают руку так, словно ласково обнимают вас; домашний ха

лат похож на рясу. И вдобавок учтивость — мягкая, спокойная,

невозмутимая.

Возможно, хотя и сомнительно, что во Франции еще суще

ствует партия аристократов; но мне нравится иметь дело про

сто с дворянином. Если нет больше изысканности кастовых иде

алов, то я хочу видеть хотя бы изысканность внешнюю.

В тот же день.

<...> Чистота, как и набожность, требует, чтоб человек от

дался ей целиком. Быть чистым и заботиться о спасении души

слишком трудно для тех, кто работает. < . . . >

103

16 июня.

Завтрак у Шенневьера в Версале. Шенневьер всецело увле

чен своим замком Сен-Сантен, этой лачугой, прельстившей его

датой «1555 год» на старом камне. Ему надоело таскать за со

бой с места на место портреты и книги своих друзей. И теперь-

то для них нашлись наконец кров и пристанище. Весь он как-то

усох, без остатка захваченный своей страстью к переизданиям

и публикациям, влюбляясь поочередно во всех мелких человеч

ков и полуизвестных посредственностей, которых выкапывает

на кладбище искусства, становясь на сторону Рослена против

Дидро *. Однако же он лелеет замысел какой-то нормандской

повести, которая смутно маячит в его воображении. Вероятнее

всего, это будет что-то из вандейских событий 1832 года: исто

рия юноши, взявшегося за оружие во время восстания. Он осуж

ден, брошен в Замок архангела Михаила и там принимает

участие в политическом заговоре, который должен привести

к власти герцогиню Беррийскую и легитимистов 1832 года,

утвердить политику децентрализации — политику герцогини

Беррийской.

Завтракали с Мантцем, вежливым брюнетиком, то и дело

подмаргивающим хитрыми глазками. Был и Дюссье, учитель

Сен-Сира *, по всему облику — учитель, а по голосу — воен

ный; он вопросительно поглядывает на вас поверх синих очков.

Здесь же — Эвдор Сулье: острый профиль куницы, но широкое

мясистое лицо, волосы взбиты конусом наподобие старинного

парика; он весел и проказлив, словно мальчишка с ломаю

щимся голосом, — во всем этом есть что-то очень симпатичное.

Возраста по лицу не определишь.

Шенневьер сводил нас в собрание автографов на Фоссе

д'Аркос, где кабинет сплошь заполнен — так, что не видно

стен, — шкафами, книгами, картинами, рисунками, миниатю

рами и всяческими безделушками и реликвиями; от них веет

историей и лавкой старьевщика: молоток Людовика XVI, выко

ванный его монаршими руками, песочница Генриха III, пряжки

башмаков Людовика XV, охотничий нож Карла VIII и вексель

на тысячу пятьсот ливров от 11 декабря 1792 года на имя сен-

тябрщика Лажусского, за подписью: «Филипп Эгалите» *.

Один старик — этот долговязый, костлявый А. Риго — приобрел

первые оттиски гравюр Дебюкура по пятнадцать су, в 1810 году