Дневник. Том 1

5 ноября 1855 года.

Фоли-Нувель. Билеты проверяет плохо одетая потаскуха.

Капельдинером здесь Савиньи — тот, что прежде был на побе

гушках в «Мушкетере», он может устроить вам все, что угодно.

На авансцене и в открытых ложах расположились шлюхи; не

которые под вуалями, приподнимают их, показывая мужчинам-

зрителям и оркестрантам кусочек своей персоны; другие улы

баются или грозят пальчиком сидящим напротив молодым лю

дям. Распорядительницы, за которыми следуют зрительницы,

каждую минуту просят мужчин из первого ряда «освободить

место даме». Те, у кого места в оркестре, сидят сбоку, вполобо

рота к сцене.

Шлюхи чувствуют себя как в собственной гостиной; они

принимают гордые позы, будто демонстрируя свои дома и эки

пажи.

На балконе и на авансцене рядами сидят мужчины — блед

ные, землистые, ртутно-серые лица на свету кажутся совер

шенно белыми, волосы, разделенные длинными проборами, при

дают им вид гермафродитов, прически и бороды по-женски ак

куратны; словно женщины, они откидываются на спинки кре

сел, обмахиваются программками, сложенными наподобие

веера, беспрестанно поднимают руки, унизанные кольцами,

чтобы собрать в один большой завиток волосы, ниспадающие на

виски, похлопывают себя по губам набалдашниками тросточек.

Запах клозета, обличья сводников. Даже мужчина с орденом

смахивает не то на палача, не то на шпика. Бороды — с про

седью — тянут пятидесятисантимовый абсент через бело-крас-

ные и зеленые палочки овсяного сахара — лакомства оборван-

7

97

Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

цев. Карманные лорнетки. Мне кажется, что от всех этих людей

воняет гинекеем; это общество отдает «Бондарем» *.

Здесь чувствуется влияние шлюхи, поднятое на высоту об

щественного влияния, — именно шлюха со своими сутенерами

создает литературные успехи и руководит ими.

Закончить таким абзацем: об исторической необходимости

варварства в гибнущем Риме и о неизбежности проникновения

рабочих с лужеными глотками и здоровыми желудками в это

прогнившее общество с расстроенным пищеварением. <...>.

С 8 ноября 1855 года по 6 мая 1856 года — путешествуем по

Италии *.

ГОД 1856

Париж, 16 мая 1856 года.

Вот я и вернулся. Голова — словно склад, куда свалили

холсты и мраморные скульптуры для какого-нибудь музея.

Некоторые из наших родственников впали в детство. Вы

скочки уже не то что смешны — они вконец обезумели. Знако

мые шлюхи завели собственный выезд! Платья г-жи Колле-

Мейгре обходятся в тысячу франков за фасон. А ведь мой род-

ственник-миллионер крутил папиросы из той самой бумаги, в

которой Лешантер посылал букеты его дочери. У слуг есть те

перь свободный день. Сын моей молочницы вывихнул руку сво

ему хозяину, Лебуше, забавляясь с ним борьбой. Что и гово

рить, все пошло вверх ногами!

Побывал в редакциях газет, чтобы прощупать литературный

пульс. Снова участился. С чего бы это? Неизвестно. Ведь нет

больше ни школы, ни партии, нет ни идеи, ни знамени. Только

оскорбления, в которых иссяк даже гнев, и нападки, делаю

щиеся словно по принуждению; только ничтожные закулисные

скандалы и остроты водевилистов; только запахи клозета и

кенкетов. Мишель Леви и Жакотт е хотят возродить век Авгу

ста, покровительствовать всем попрошайкам, которые марают

бумагу ради того, чтобы свести концы с концами *. Ни одного

нового имени, ни одного нового пера — и никакой горечи! Пуб

лики тоже нет, если не принимать во внимание известное число

обывателей, которые любят переваривать пищу, почитывая по-

газетному несложную прозу, и в вагоне железной дороги раз

влекаются историями из щедрых на истории книжек; такие чи

татели читают не книгу, а свои двадцать су. Верон, скромный

7 *

99

меценат, которому Общество литераторов воскуряет фимиам,

соблюдая его инкогнито; * Долленжан, редактор журнала, нажи

вающийся на объявлениях; Мило, откровенно подкупающий

королевскими подачками горланов из «Реноме» и «Фелье

тона»; * Фьорентино, украшенный орденом, и Мирес, воспетый

в стихах! Произведений больше нет, есть только печатные

тома и, что еще гнуснее, перепечатка всего, когда-либо

изданного на белом свете!.. Опошление, позор — одна ничтож

ность!

Думаете, преувеличиваю? Смотрите сами. Жакотте издает

тома по одному франку каждый. Мишель Леви издает тома по

одному франку каждый. Мишель Леви в письме к Шанфлери

просит у него новый том. Шанфлери отвечает Мишелю: «Нет

у меня тома, нет даже заглавия». — «Пусть это вас не беспо

коит! — заявляет Мишель Леви и показывает Шанфлери це

лый список заглавий. — Ну, вот, хотя бы это: «Первые погожие

деньки» *, они еще не заняты». — «Ладно, пусть будут «Первые

погожие деньки», — соглашается Шанфлери. Через неделю и

Жакотте просит у него том. Тот же ответ, то же «пусть это вас

не беспокоит» и список заглавий... «Мне что-то не идет на ум

сюжет», — заявляет Шанфлери. «О, перечень сюжетов у нас

есть... Вот, смотрите, выбирайте!»

Все это время — неясная печаль, уныние, лень, вялость тела

и духа. Больше чем когда-либо ощущается грусть возвращения,

схожая с глубоким разочарованием. Оказывается, все осталось

на прежнем месте. А там, вдали, всегда мечтаешь о чем-то но

вом, неожиданном, что непременно встретит тебя дома, как

только ты выйдешь из фиакра. И вот — ничего... Твоя жизнь

стоит на месте, и ты чувствуешь себя, как пловец в море, ко

торый видит, что он не продвигается вперед. Нужно снова воз

вращаться к прежнему образу жизни, снова привыкать к без

вкусному существованию. Все вокруг меня, все, что я знаю, все,

на что я глядел сотни раз, порождает во мне только невыноси

мое ощущение чего-то пресного. Мне становится скучно от мо

нотонных, давно уже пережеванных мыслей, которые снова и

снова лезут мне в голову.

А люди, от которых я ждал рассеяния, прискучили мне так

же, как и я сам. Они сохранились в том виде, в каком я их ос

тавил, и с ними тоже ничего не произошло. Они продолжают

существовать. Я узнаю их излюбленные выражения. Все, о чем

они мне рассказывают, давно мне известно. Они пожимают мне

руку точно так же, как раньше. Ничто у них не изменилось:

ни жилеты, ни мысли, ни любовницы, ни положение в обществе.

100

Ничего необычного они не совершили. Нового в них не больше,

чем во мне. Среди тех, кого я знаю, никто даже не умер. Я не

то что грущу — это хуже, чем грусть.

10 мая.

< . . . > Заходил Шолль. Он больше не автор «Сплина» и не

преемник Петрюса Бореля. Теперь он всего-навсего друг Лам-

бер-Тибуста, он рассказал мне содержание водевиля, который

они вместе пишут. Увы! В будущем году он должен заработать

не менее двенадцати тысяч франков! Министерство распоряди

лось заказать Делакуру комедию для Французского театра.

«Мраморные девицы» * принесли каждому из своих авторов

по тридцать пять тысяч франков! Во всем, что мне говорят,

что мне сообщают, я вижу не больше интереса к литературе

и искусству, чем к прошлогоднему снегу. Шолль до небес пре

возносит хитроумную выдумку Анджело де Сорра, который вы

искивает какую-нибудь волшебную сказку, убирает из нее вол

шебницу, ставит на ее место реальный персонаж, все это с пылу,

с жару поставляет в разные газетки и получает немалую мзду.

Бедняга Шолль! А впрочем, он далеко не тощ, ничуть не печа

лен, просто пышет здоровьем и, словно веером, обмахивается

стофранковым билетом, полученным утром от очередного Дол-