Дневник. Том 1

рается лечить его железистыми препаратами; он ничего не ест,

пьет лишь чистое вино. Он — мастер изображать в лицах, в

виде живой сценки, какой-нибудь рассказ или диалог; с оча

ровательным комизмом набрасывает портреты или картинки

быта, воспроизводит отрывки из закулисной или издательской

комедии. Этот тонкий, правдивый, прелестный лирик умеет

так рассказывать о прозе литературной жизни, что просто ло

паешься со смеху; он пронзает своей иронией актеров и акт-

114

рис. Безжалостен к «Школе здравого смысла»; * неподражаем

в сценке, где Леви тщится объяснить хотя бы своему приказ

чику «Париетарии» * Ожье; с какой-то обезьяньей, злорадной

проказливостью произносит красивый стих из «Габриеллы»:

Мне все своей рукой заштопала бы мать *, —

комментируя эту штопку как воплощенный идеал материн

ской любви в представлении сына. Вдруг признается, что меч

тает написать какую-нибудь прекрасную трагедию, но в роман

тическом духе: «Я пользуюсь словом «романтический», потому

что это слово запретно». — Он стоит выше каких-либо полити

ческих убеждений, не питает никакого уважения к тем, у кого

они есть, особенно к республиканцам. Поразительно умеет

судить о людях, разгадывать их; уже за двадцать шагов чует

всяческих Баше. Он — живая маленькая газета, очарователь

ная, идеальная; возмущается, отрицает — но с улыбкой. Если

бы записать все, что он говорит о театре, то получилась бы

прелестная книга «Парадокс о комедии» *.

17 октября.

Альфонс все больше и больше увлекается меблировкой, —

таков добрый гений бульвара Бомарше, француз, который

дороже всего платит за старую мебель; еще сегодня отдал ты

сячу двести франков за кресла. Всеми помыслами, всем серд

цем предан стилю рококо. Мне он сказал: «Признаюсь тебе,

только тебе одному: я собираюсь жениться, а поскольку жен

щины умирают скорее мужчин, жена умрет раньше меня, и все

редкостные вещи, которые я буду ей дарить, я получу когда-

нибудь обратно».

19 октября.

Видел у Ниеля полное собрание гравюр Мериона со всеми

подготовительными работами к ним: рисунками, набросками

и т. п. Чудесно, фантастично в своей реальности. Готическая

душа; душа, сама кажущаяся реминисценцией этого Парижа,

увиденного глазами прошлого. Горизонты — совершенно поэти

ческие, еле намеченные, неопределенные дали туманятся, как

некая неземная мечта. Великолепный, неоцененный талант.

Рассудок у этого поэта перспективы еще более затуманен, безу

мие и нищета подсели к его рабочему столу: у него нет ни зака

зов, ни хлеба.

Живет на два-три су в день, питаясь по большей части ово

щами, которые выращивает у себя в садике, на самом верху

8*

115

предместья Сен-Жак. И в этом изнуренном мозгу — мозгу

человека, едва не умирающего с голоду, — живут воображаемые

страхи, ужас перед полицией, которая будто бы покушается

на его жизнь, на его существование, на его талант, ничего для

нее в действительности не значащий. Порой он бывает на

столько безумен, что кричит, будто императорская полиция

убила Людовика Святого.

Однажды это больное сердце посетила прекрасная мечта:

он влюбился в актрису небольшого театрика, которую как-то

увидел при свете кенкетов. Он полюбил ее, он сходил с ума от

страсти, он просил актрису стать его женою; она отказала,

потому что какая уж тут чета — голод да нищета! Он вообра

зил, что это подстроила полиция, что она отравила ее — за

метьте — с помощью шпанских мушек: именно эта отрава по

любилась его воображению. Он возомнил, что убитую, в довер

шение жестокости, закопали в его саду; и когда Ниель видел

его в последний раз, он целые дни проводил в саду, перека

пывая землю в поисках ее трупа...

Бывший морской офицер. Подолгу бродит по ночам, чтоб

наблюдать те странные эффекты, которые создает темнота в

больших городах.

20 октября.

Равенство 89-го года — ложь; неравенство, существовавшее

до 89-го года, было несправедливостью, но несправедливостью,

дающей преимущества главным образом воспитанным людям.

Нынче же в аристократы лезут те, у кого нет на это никаких

прав; появилась аристократия банкиров, биржевых маклеров,

торговцев. Придет время, и Париж потребует закона, сдержи

вающего их наглость... В Таверне я сидел возле трех детин,

торговцев подержанными вещами, бывших овернцев, говорив

ших на каком-то тарабарском языке, еще не смывших с себя

грязь от своей медной рухляди; каждый платит теперь по

десяти тысяч за помещение, снятое под лавку; они оглушают

вас, а при случае могут и оскорбить.

21 октября.

Можно было бы написать премилую вещицу под заглавием

«Бутылка» — без всякой морали. < . . . >

27 октября.

Кофейня кажется мне развлечением, находящимся на ста

дии детства. Думаю, со временем найдут что-нибудь получше

116

и позанятней. Местечки, где при помощи газа или еще бог весть

чего вас до краев накачают весельем, словно пивом; где вол

шебный напиток возродит вас к радости; где официанты пода

дут вам в бокалах покой и беззаботность тела и души. Разлитое

по чашкам райское блаженство, настоящие лавочки утешений *,

где ваши мысли обретут новый, прекрасный строй, где хотя бы

на час у вас совершенно изменится расположение духа.

28 октября.

Странно видеть, что, по мере того как растет комфортабель

ность жизни, комфортабельность смерти исчезает. Никогда

смерть так не уважали, не украшали, никогда с ней столько не

возились, как у древних народов, у египтян и проч. Нынче же

везут на свалку...

29 октября.

Мари возила меня к Эдмону, великому чародею в глазах

определенного сорта девиц и всего Парижа.

Это на Фонтен-Сен-Жорж, 30, в доме, выстроенном «Леше-

ном, под шестнадцатый век, облепленном скульптурами сверху

донизу, с каменными совами, несущими караул над всеми две

рями, — в доме, который, как поговаривают, куплен Эдмоном

на денежки, нажитые им на своих прорицаниях. Двор запол

нен гипсовыми поделками Лешена на деревянных, под мрамор,

пьедесталах: охота на кабана, ньюфаундленд, защищающий

голого ребенка от змеи. Кстати, никогда талантливый скульп

тор не возьмется изображать ньюфаундленда, сплошь зарос

шего мохнатой курчавой шерстью; скульптура любит крепкие,

подобранные тела животных, с гладкой, туго натянутой шку

рой, плотно облегающей мускулы.

Второй этаж. Открывает седая старуха, мать Эдмона, кла

няется и ведет нас в столовую, сплошь обезображенную, оме-

щаненную гипсовыми муляжами под шестнадцатый век. По

стенам, в рамках, — «Жнецы» Леопольда Робера и раскрашен

ные литографии Жюльена. Под ними, в рамках, на черном

фоне, руки, вырезанные из белой бумаги, с линиями и раз

ными значками, сделанными пером: рука Робеспьера, руки Им

ператора и Императрицы, рука монсеньера Аффра, «убитого на

баррикадах», и — поскольку это приемная для девок, которые

мечтают о лучшем будущем, — рука госпожи де Помпадур.

у зеркала — папка, в которой есть все, что душе угодно: талис

маны, астрологические предсказания, гороскопы и т. п.

117

Открывается дверь, и появляется мужчина, приглашая вас

войти. Он грузен, с крупной квадратной головой, крупные чер

ты, большие усы, большое лицо, как у Фредерика Сулье на

портретах; черный бархатный халат с широкими болтающи

мися рукавами; комната почти совершенно погружена во мрак.

Занавески задернуты только сверху, через витраж проникает