Дед умер молодым

А какой путь мог избрать Морозов?

Всю долгую зимнюю ночь, пока столичный курьерский поезд стучал колесами по рельсам между Петербургом и Москвой, Савва Тимофеевич не мог сомкнуть глаз. Чудились ему лужи крови, уже заледеневшие на морозе, припорошенные сероватым уличным снежком. Вдруг из мглы выплывал труп молодой женщины в распахнутом салопе, будто располосованном ударом казацкой шашки. С ветвей дерева в Александровском саду свисало тело мертвого мальчугана, сраженного солдатской пулей. То возникала искаженная зверской гримасой чья-то усатая физиономия и над ней кокарда на околыше бескозырки. То длинная и острая пика, нацеленная поверх лошадиной гривы на безоружную, бегущую в панике толпу.

«Откуда эти кошмары? Уж не привиделись ли мне они в бреду? Нет и нет!!! Было все это, было, и совсем недавно, считанные часы тому назад. И совершалось все это на родной моей русской земле, в столице государства, быть гражданином которого я сызмальства почитал для себя высокой честью.

Что же делать теперь? Как жить дальше?.. Не отрекаться же от Родины? Ей и сейчас принадлежат все мои помыслы. Отречение — это малодушие, недостойное мыслящего человека. Надо найти свое место, место, достойное гражданина, а это не просто...»

«Стыжусь этой победы»

Голос гражданской совести настойчиво внушал фабриканту Морозову: пора ему определить свое политическое кредо в надвинувшихся на Россию грозных событиях. Пора заявить о своей позиции известного в стране общественного деятеля не в доверительной беседе с Витте (всесильный премьер и слушать не захотел никаких советов от мануфактур-советника), ни в дружеских беседах с Горьким, который сам переживал смятение чувств, разброд в мыслях... Выступать надо было с трибуны куда более высокой, нежели та, с которой выступал он в недавнем времени перед коллегами по сословью в Нижнем Новгороде. Теперь предстояло говорить перед страной о насущных нуждах. Приехав из Петербурга в Москву с такими намерениями, Савва Тимофеевич тотчас уединился в кабинете на втором этаже особняка. Суток четверо кряду дымил там любимым крепчайшим табаком, в неимоверных количествах поглощал черный кофе, вовсе не спускаясь вниз в столовую. Телефонную трубку не поднимал, переключив аппарат на будуар жены. От справедливых упреков озабоченной Зинаиды Григорьевны: «Нельзя же, Савва, так себя изнурять»,— только отмахивался.

Отдохнуть, подышать морозным воздухом выходил в сад изредка, ночами.

Стопы писчей бумаги, испещренные размашистым почерком, черканые, перечерканные, то вырастали на хозяйском письменном столе, то исчезали в объемистой корзине.

И, наконец, родилась докладная записка в комитет министров, озаглавленная скромно: «О причинах забастовочного движения»... но вместе с тем и достаточно решительно: «Требования введения демократических свобод в России».

Требования! Да, только так, никакие не просьбы, обязательны только требования. Пусть почешут в затылках сановные бюрократы в Питере. Пусть наберутся они терпения, дочитывая до конца страницу за страницей. А начать, пожалуй, надо поспокойнее, выражением полнейшего почтения к властям:

«В числе событий, переживаемых Россией за последнее время, наибольшее внимание общества привлекли к себе возникшие в январе с. г. почти повсеместно забастовки рабочих, сопровождавшиеся серьезными народными волнениями... Забастовки, являясь обыкновенно по самому существу своему средством борьбы рабочих с работодателями... указывают исключительно на экономические нужды рабочего класса и вызываются либо желанием рабочих улучшить свое положение, либо мерами работодателей, могущих его ухудшить...

Обращаясь к исследованию этих причин, мы прежде всего наталкиваемся на то в высшей степени характерное явление, что рабочие, приостановив работу, под предлогом различных недовольств экономического свойства, объединяются затем в группы вне фабрик и предъявляют целый ряд других, но уже политических требований... Приходится констатировать, что они являются отголосками накопившегося в стране недовольства на почве общего правового положения...»

Савва Тимофеевич несколько раз вслух перечитал эту фразу, представил себе физиономию Витте молвил про себя:

. — Так, так, получайте правду в глаза, любезный Сергей Юльич.

И продолжал писать:

«Каковое недовольство одинаково испытывают как культурные элементы общества, так и народ с наиболее отзывчивым его классом — рабочими. Действительно, отсутствие в стране, лишенной возможности говорить о своих нуждах Верховному носителю власти, прочного закона, опека бюрократизма, распространенная на все области русской жизни, выработка законов в мертвых канцеляриях, далеких от всего того, что происходит в жизни, оковы, наложенные на свободный голос страны... невежество народа, усиленно охраняемое теми препятствиями, коими обставлено открытие школ, библиотек, читален, словом, всего того, что могло бы поднять культурное развитие народа...»

...Эти строки переделывались, правились несколько раз, автор докладной записки морщился, кряхтел:

— Верховный носитель власти... Экие громкие слова! Как не вяжутся они с заурядным гвардейским полковником... Однако как же еще иначе назовешь «царя-батюшку», который продолжает благоденствовать на берегах Невы... Хочешь не хочешь, а приходится считаться с фактом его существования и, мало того, ставить свою подпись под верноподданическим посланием, составленным торгово-промышленным сословием Москвы, словом, оставаться в одном строю с остальными семьюдесятью пятью фабрикантами, заводчиками, банкирами — хозяевами второй столицы (первопрестольной!).

И еще подумалось: «Да господь с ним, с верховным-то... У него, пожалуй, и терпения не хватит внимательно вчитаться в эту докладную записку. А вот премьер Витте и кое-кто из министров (есть же среди них люди неглупые, государственно мыслящие) обязательно прочтут и кое о чем задумаются... Однако хватит о народе... Скажем, как подобает деловым, и о хозяйственной жизни, развитие которой тормозится общим невежеством... Итак, продолжим...»

И снова заскрипело перо, потекли на белые листы одна за другой строки, весьма нелестные для правителей государства Российского:

«Все это задерживает развитие хозяйственной жизни и порождает в народе глухой протест против всего того, что его гнетет и давит. Выросшее на этой почве недовольство, не находя благодаря своеобразной политике бюрократии законного пути выражения, создало себе таковой в форме стачек, сообщив им несвойственный им по экономическому существу их характер...»

Перечитав последнюю фразу, Морозов скривился:

— Их... им... опять их... коряво. Очень уж по-канцелярски... Плохо ты стал мысли свои выражать, Савва. И чему тебя в двух университетах обучали. Показать бы сию писанину нижегородскому цеховому Пешкову... Ему разок взмахнуть пером достаточно, чтоб все слова стали на свои места... Однако Максимыч-то нынче в тюрьме, у него сейчас своя писанина — протоколы допросов подписывать. Эх, Максимыч, Максимыч, сколько предстоит еще хлопотать, чтобы вышел ты на волю... Ну, да ладно, плевать сейчас на «красоты стиля»... Продолжим главную мысль.

«...Приходя на основании вышеизложенного к заключению, что имевшие место грандиозные стачки в Петербурге и других городах России имели главным образом политическую подкладку, мы считаем нужным высказаться по этому вопросу. Мы имеем в виду вопрос о забастовках, о их месте в нашем фабричном законодательстве и об отношении к ним правительства».

— Итак, выскажемся откровенно, назовем вещи своими именами, держитесь, Сергей Юльич и все ваши присные: министры и сенаторы...

Обмакнув перо, с ходу посадив огромную кляксу и сбросив начатый было лист под стол в корзину, Савва Тимофеевич продолжал писать:

«Бюрократический строй нашей страны, не допуская свободной борьбы интересов, свободной организации классов, которой требовало положение дел, и считая себя призванным регулировать всю общественную жизнь, взял под свою опеку и рабочий вопрос. Преследование стачек развило в умах рабочих естественную уверенность, что власть идет против них. Это будило политическую мысль рабочих...»