Элеонора Дузе

оказалась в Кьодже, на венецианской территории, которая еще в те¬

чение семи лет оставалась под властью Австрии.

В семь лет Элеонора Дузе уже изъездила вдоль и поперек Ломбар¬

дию, Пьемонт, Венецианскую область, Истрию и Далмацию. Еще не

научившись как следует говорить, она уже сделала первые шаги на

сцене. В последние годы жизни, обращаясь к далекому прошлому, она

говорила, что из смутных воспоминаний о бесконечных скитаниях в

ее памяти всплывает одно пребывание в Кьодже. Ей было тогда четы¬

ре года. Ее привели на сцену. Внизу, в полутьме зала, сидела публика.

Неожиданно какие-то грубияны стали бить ее по ногам, стараясь, что¬

бы она заплакала, меж тем как мать, стоявшая рядом, шептала: «Не

бойся, это они нарочно, чтобы ты поплакала. Надо же повеселить пу¬

блику». Полумертвая от страха, она тогда никак не могла понять, как

эти люди, сидевшие внизу в облаках табачного дыма, могут веселить¬

ся, глядя на ее слезы. Впоследствии она узнала, что выступала в роли

Козетты в инсценировке «Отверженных» Виктора Гюго.

Другое неизгладимое воспоминание Дузе о детских годах связано

с приездом в Дзару. Элеоноре было тогда пять лет. Когда фургон с

артистами въезжал в город, им повстречалась траурная процессия.

Хоронили какого-то мальчика. В памяти у нее навсегда осталась ве¬

реница девочек в белых платьях, следовавших за катафалком на фоне

моря под ослепительным весенним солнцем. В тот же вечер, 12 марта

1863 года, она снова выступила в роли Козетты. Впервые па афише

«Нобиле Театро ди Дзара» в списке «Итальянской драматической

труппы, при аптрепризе Энрико Дузе 19 и Джузеппе Лагунац, руко¬

водимой артистом Луиджи Алипранди20, сезон 1863 года» стояло

также и ее имя. В игре ее не было чего-то примечательного, однако

она исполняла свою роль старательно и со вниманием, за что получи¬

ла много похвал, поздравлений и сластей. В тот же день па другом

побережье Адриатики родился Габриэле Д’Анпунцио21.

Осенью 1863 года в Тренто Элеонора сыграла детскую роль в шек¬

спировском «Кориолане», а в 1865 году вновь оказалась в своем род¬

ном городе, в Виджевано, в театре «Галимберти». В то время это была

грустная хрупкая девочка с личиком землистого цвета и огромными

печальными глазами. Она обладала живым, острым умом и страстно

мечтала учиться, но при бродячей жизни родителей, бесконечных

переездах с места на место нечего было и думать о каком-то система¬

тическом образовании. К тому же, по словам Цаккони, искусство бро¬

дячих актеров считалось в то время позорным занятием, поэтому

школьники с безжалостной жестокостью, свойственной их возрасту,

не стесняясь, показывали свое презрение к детям «комедиантов». Ко¬

гда матери Элеоноры с великим трудом удалось устроить дочь в одну

из коммунальных школ, девочке не разрешили сидеть с кем-нибудь из

школьниц за одной партой, а посадили поближе к учительнице —

единственному во всей школе человеку, который с ней разговаривал.

«...В детстве я была предоставлена самой себе, разговаривала со

стульями и другими окружавшими меня предметами. В их молчании

таилось бесконечное очарование. У них был такой вид, будто они слу¬

шают меня, и очень терпеливо слушают, а ответа я у них и не проси¬

ла»,— признавалась Дузе в послодпие годы своей жизни Джованни

Папини .

Она была одинока. У нее не было никого, кому она могла бы от¬

дать свою привязанность и любовь,— ни братьев, ни товарищей по

играм, ни учителей. Все свои чувства она отдавала родителям, глав¬

ным образом матери.

ГЛАВА II

В 1861 году Италия была провозглашена единой, а после войны

1866 года с родиной воссоединилась также Венецианская область.

Замученные нуждой и лишениями, нищие странствующие артисты

едва ли заметили происшедшие перемолы. Труппа Дузе — Лагунац

дошла до того, что стала выступать на деревенских ярмарках, но и

тут нередко приходилось отменять спектакли из-за отсутствия публи¬

ки. К обычным невзгодам прибавилось еще одно тяжелое испыта¬

ние — серьезно заболела мать Элеоноры. После томительных дней, пе¬

реходя от надежды к отчаянию, близкие все-таки решили положить

ее в больницу. А чтобы нищая труппа, состоявшая из десятка чело¬

век, смогла продолжать свое существование, Элеоноре, как дочери ка-

иокомико *, пришлось заменить мать на сцене.

В 1892 году в Берлине, в канун дебюта в драме «Родина», когда

артистка уже стала европейской знаменитостью, Элеонора Дузе пи¬

сала Герману Зудерману23: «Ваша Магда проработала десять лет.

Та, что вам пишет, работает уже двадцать. Если сравнить этих жен¬

щин, то разница будет огромной, ибо, в противоположность Магде,

женщина, которая вам пишет, ждет не дождется, когда сможет

покинуть сцену. Магда начала играть в семнадцать лет, по своему же¬

ланию, у той, что вам пишет, все было иначе. В двенадцать лет ее на¬

рядили в длинные юбки и сказали: «Надо играть». Вот видите, какая

разница между той и другой женщиной. Впрочем, Магда принадле¬

жит вам, это ваше создание, другая живет реальной жизнью, как все

люди на свете. Однако она хочет просто поблагодарить вас за вашу

«Родину», взяв с радостью на себя всю ответственность за сегодняш¬

ний вечер».

В двенадцать лет ей пришлось выслушивать и самой произносить

страстные монологи из «Франчески да Римини» Пеллико, «Пии деи

Доломеи» Карло Маренко и из мрачных народных драм, смысл кото¬

рых она не всегда понимала.

Она расскажет впоследствии Габриэле Д’Аннунцио24, как роди¬

лась в ней актриса в те годы отрочества.

«Вы помните, Стелио, ту остерию в Доло, куда мы вошли в ожи¬

дании поезда?.. Двадцать лет назад она была такой же... Мы с матерью

заходили туда после спектакля и садились на скамью у стола. Только

что в театре я плакала, кричала, безумствовала, умирала от яда или

от кинжала. И теперь в ушах у меня еще звучали чужие голоса —

это звенели стихи... А в душе еще жила чужая воля, от которой мне

не удавалось избавиться,— словно кто-то другой, пытаясь победить

мою неподвижность, еще ходил и жестикулировал... Эта притворная

жизнь надолго оставалась у меня в мускулах лица, так что в иные

вечера я никак не могла успокоиться... Это была маска, во мне уже

рождалась, оживала маска... Я широко-широко раскрывала глаза...

Мороз пробирал меня до корней волос... Я уже не могла полностью

осознать, кто я и что происходит вокруг... Моя душа погружалась в

глубокое одиночество. Все окружающее больше не имело для меня

никакого значения. Я оставалась наедине со своей судьбой... Моя

мать, которая была рядом со мной, отступала куда-то в бесконечную

даль... Меня мучила жажда, и я утоляла ее холодной водой. Иногда,

когда я бывала особенно усталой и взволнованной, я начинала улы¬

баться. И даже моя мать с ее чутким сердцем не могла понять, поче¬

му я улыбаюсь... Это были те несравненные часы, когда кажется, что

дух, разорвав телесные оковы, уходит, блуждая, за земные пределы».

И дальше:

«Я видела тогда то, чего нельзя забыть; видела, как над контура¬

ми окружающей меня реальности начинают возвышаться образы,

рожденные моим вдохновением и моей мыслью. Так в минуты тре¬

вожного томления, усталости, лихорадочного волнения, противоречи¬

вых стремлений возникали первые очертания моего искусства».

Из местечек, по которым артистке приходилось кочевать в годы

отрочества, она хорошо запомнила также Салуццо. Там, в четырна¬

дцать лет, она впервые выступила в амплуа первой актрисы. Ее мать

переходила из больницы в больницу, сраженная недугом, который