Поминальная свеча

Меня ободрила похвала иркутского поэта Анатолия Оль- хона, посетившего училище и нашу учебную роту. Прочитав в стенгазете «Курсант» мое стихотворение «Оголтелые арийцы» с его концовкой: «Тут дорожка для них не для кросса и они без потерь не пройдут. Тут погибнет их «план Барбаросса» под истошные вопли «капут», — поэт в присутствии ротного политрука, старшего политрука Ф. И. Иванова сказал:

— Вот такой сатирой и надо бить по врагу.

Потом я еще пообщался с Ольхоном и с группой сибирских писателей на их встрече со строителями Иркутского авиационного завода вблизи реки Ушаковки, в приспособленном клубе деревянного барака. Оборудование поступало с запада, из эшелонов, с колес. Эвакуированные заводчане и местные специалисты по снегу, в предзимье, под открытым небом устанавливали станки, запускали их в работу. На вокзальной выгрузке и их доставке к месту стройки помощь оказывалась курсантами ряда военных училищ, в том числе военно — политического.

На этот раз и я находился там со своим отделением. В нем со мной было девять курсантов. Из них четверо — иркутяне: Н. Антропов, А. Протопопов, А. Пузырев, Б. Копылов. Кто ранее служил в армии, кто нет — все были «одинаково рядовые», призваны с руководящих должностей. Большинство — знакомцы Ольхона. Он их спросил:

— Командир‑то моложе вас. Не обижает?

— У нас полное взаимопонимание, — за всех ответил недавний директор пивоваренного завода А. Ф. Пузырев.

Сочувствие вызывал Константин Седых. Невысокого роста, 33–летний прозаик и поэт, стеснительно, как тяжкий крест несший свой физический недуг (деформация позвоночника), в наш разговор не вступал. В ту пору в печати публиковались первые главы его масштабного романа «Даурия». Я обратился к нему: продолжает ли он дальнейшую работу над произведением? Седых ответил:

— Продвигаюсь понемногу, материалов у меня достаточно.

С видным писателем — сибиряком Г. М. Марковым состоялось заочное общение. В то время он служил литературным консультантом военного отдела в редакции фронтовой газеты «На боевом посту». В конце января 1942 года, за месяц до окончания училища, послал на его имя в Читу одно из своих стихотворений, посвященное обобщенному образу матери — труженицы.

Вскоре получил ответ. В целом положительно оценивая стихотворение, Георгий Мокеевич сделал по нему ряд убедительных критических замечаний, свидетельствовавших, что он не толко профессионал — прозаик, но и тонкий ценитель поэзии. Не случайно в послевоенные годы он стал автором романов «Строговы», «Соль земли», «Отец и сын», «Сибирь» и других произведений, крупным общественным деятелем, лауреатом Ленинской премии, первым секретарем правления Союза писателей СССР.

Умелым наставником был для меня Г. М. Марков и в последующее время, когда я посылал ему свои материалы теперь уже в виде острых сатирических миниатюр на злобу дня. А она состояла прежде всего из шквального развенчания гитлеровских вояк и, напротив, всемерного повышения боевого духа наших солдат и офицеров.

Весь наш первый военный выпуск политруков предназначался к отправке на Запад, под Москву. Но немцы были отогнаны от столицы, обстановка там стабилизировалась. Поэтому все 500 моих однокурсников остались в распоряжении командования Забайкальского фронта, изготовившегося к отражению нападения японцев.

В звании «младший политрук», с двумя кубарями в петлицах и красными звездочками на рукавах, приступил я к исполнению обязанностей комиссара парковой батареи в 216–м гаубичном артполку АРГК, дислоцированном за станцией Борзя, на 77–м разъезде. Жилье — землянка на трех офицеров. И бесконечные служебные хлопоты. За короткий срок научился водить трактор ЧТЗ-100 — тягач к гаубице 152 мм, автомашины ЗИС-5 и полуторку, мотоцикл. Мастеровитые ребята хорошо помогали! Командование полка поощряло мое нештатное сотрудничество с газетой «На боевом посту». Из редакции от Г. М. Маркова получил коротенькое письмецо с просьбой присылать ему сатиру. Так появились в газете мои хлесткие миниатюры на врага: «У них», «Похмелье», «Разновидность скота», «В трубу».

Одной из главных своих забот считал хорошее состояние ленкомнаты, ее наглядной агитации. В ней — живительная энергетика для рядовых, сержантов и офицеров подразделения. И тут широко пользовался набатным словом известных поэтов и писателей, призывавших к защите Отечества, разгрому фашистов. Особенно нравились мне чеканные строки поэта Алексея Суркова. Их я менял на стенде регулярно. Помнится, в дни, когда гитлеровцы прорывались на Дон и к Сталинграду, в ленкомнате у нас на видном месте появились обжигающие сурковские слова:

И далее — с не меньшим накалом к отмщению:

Из парковой батареи под Сталинград по специальному наряду выехал мой товарищ по службе и землянке, младший техник — лейтенант И. Попов. Не успел переправиться через Волгу — попал под бомбежку, оказался в госпитале с тяжелым ранением. А меня тогда командование перебросило на огневую батарею с временным исполнением обязанностей ее командира и комиссара (с ноября 1942 года заместителя по политчасти в звании лейтенанта). Заморочек прибавилось. В первый же день пришлось решать неординарную задачу.

Военфельдшер 3. Колпакова подвела меня к нарам в казарме. На второй полке лежал рослый, огрузневший от какой‑то хвори батареец. Медик сказала, что он требует его комиссовать и по болезни отправить домой. Я пытался с ним поговорить. В ответ — нечленораздельное мычание. А глаза у болящего — ясные, как у здорового человека. Доложил командиру и комиссару полка. Бойца отправили в Читу на медобследование. Оказалось: симуляция, при содействии местной жительницы сей бравый атлет вводил в вену свежую куриную кровь, чем вызвал отек организма по типу водянки. Опасался бывший бодайбинский старатель: пропадет припрятанное золотишко‑то, если полк отправят на фронт и придется там сложить свою голову. Трибунал «отвесил» молодцу 10 лет лагерей с заменой на штрафбат и отправку на передовую.

Кроме организации жизнедеятельности и учебы личного состава всей батареи, сам ежедневно в обязательном порядке проходил командирский тренаж, куда собирались офицеры — огневики. По вводным старших начальников на натурном макете местности в уменьшенном масштабе велась имитация стрельбы по различным целям с закрытых огневых позций, применительно к нашим тяжелым орудиям. Требовалось умело взять цель в «вилку», перейти на ее поражение. С учетом особенностей порохов 40–килограммовых зарядов, с внесением поправок на деривацию полета снарядов и т. д. Надо было знать почти назубок таблицу стрельб, их разные виды: «веером», навесной, орудием, взводом, батареей, дивизионом. В полку самым выдающимся асом учебных стрельб выделялся лейтенант Григорий Казацкий.

После развертывания полка в 99–ю тяжелую гаубичную артбригаду в апреле 1943 года я служил с ним в одной батарее, только опять в должности замполита.

Ирония судьбы: из Гороховецких артиллерийских лагерей бригада отправилась на запад, отлично воевала, брала Кёнигсберг. А я с июня того года, как и многие политработники звена рота — батарея, попал в круговерть переподготовки. Сначала — в 28–й минометный офицерский полк, село Шиморское Горьковской области. До трех тысяч бывших замполитов собралось здесь. Даже одного сослуживца по Монголии встретил — бывшего директора школы, сибиряка, теперь капитана Василия Ковалева, ветерана 82–й МСД участника боев под Москвой.

Мог тут я познакомиться с поэтом Всеволодом Рождественским, да как‑то не довелось. Голодновато жилось поэту в столице. Вот и включен он был в слушательский состав учебного офицерского полка. Однажды я сказал командиру нашего дивизиона, подполковнику Кудрину: хотелось бы, мол, увидеться и побеседовать с известным московским стихотворцем. Подтянутый, безрукий старший офицер — фронтовик пояснил мне: