Дневник. Том 2

плохо.

Негодующие крики и вопли заглушают плоское высказы

ванье Ренана, единственного в своем роде критика, считаю

щего, что историк Менбур превосходный писатель, а проза, ко

торою написаны «Замогильные записки», — отвратительна.

Тогда, возвращаясь к своей навязчивой идее, Ренан начи

нает доказывать, что словарь языка XVII века содержит в себе

все необходимые нашему времени выражения, вплоть до поли

тических терминов; он собирается написать, по его словам, по

литическую статью для «Ревю де Де Монд», использовав для

нее словарь «Мемуаров» кардинала де Ретца *. И он еще долго

обсуждает и пережевывает эту нелепую и жалкую затею.

А я тем временем не могу в душе не посмеяться, вспомнив

тот термин во вкусе XVII века, термин gentleman *, при помощи

которого Ренан попытался охарактеризовать пресвятой шик

Иисуса Христа.

Математик Бертран завтракал на днях на Авронском плос

когорье со Штофелем, бывшим военным атташе в Пруссии.

Штофель заявил ему, что отдал приказ разрушить стену с бой

ницами в Мэзон-Бланш и что это будет стоить жизни, вероятно,

десятку рядовых. «Вот вам случай применить динамит, — ска

зал ему Бертран, — вы сбережете таким образом ваших сол

дат». — «А есть он у вас в кармане?» — «Нет, но если вы мне

дадите лошадь, он будет у вас через два часа». Стоит ли гово

рить, что динамит применен не был?

Последний поезд уходит в половине девятого, а омнибус —

в половине десятого. И мне приходится сегодня возвращаться

пешком по обледенелому снегу. Над головой у меня беззвезд

ное небо, а сбоку — совершенно черная Сена. Париж объят

мертвым сном, и только два звука нарушают его тишину: где-то

далеко, в Шайо работает интендантская пекарня, да звенят эоло

вой арфой телеграфные провода, передающие нелепые приказы

правительства Национальной обороны.

1 Джентльмен ( англ. ) .

93

Среда, 28 декабря.

Что за тоска жить так, словно переезжаешь на другую квар

тиру! Глаз не радует больше то, что было ему так мило, пушеч

ная пальба сотрясает стены, и все, что обычно на них висело,

поэтому снято; картины вынуты из рам и уложены в папки, а

резные рамы, поблескивавшие веселой позолотой, завернуты в

старые газеты; пол завален перевязанными бечевкою пакетами

книг, и мое жилище стало похоже на комнату за лавкой бака

лейщика.

Многие обыватели ложатся теперь в семь часов вечера, а

встают в девять утра. В постели тепло и не так хочется есть.

Куль картофеля стоит уже двадцать франков.

Вот образ и фраза, порожденные осадой. Слышу, как один

военный говорит другому: «Ну, что меня там может ждать?

разве что фрикассе из черствого хлеба!»

Четверг, 29 декабря.

< . . . > Канонада сегодня не смолкает, и толпа народа пы

тается разглядеть что-либо с высот Бельвиля. На побелевших

под снегом бугорках и холмиках «Американских гор» черными

силуэтами вырисовываются в небе кучки людей. Иду по тро

пинке вдоль кирпичных заводов — владельцы сами разрушают

их, чтобы не оставлять на разграбление мародерам. Не без по

мощи рук карабкаюсь по обледенелой козьей тропе, между гли

нистых рытвин и провалов, быть может служивших убежищем

для бродяг, и добираюсь наконец до одной из остроконечных

зубчатых вершинок, придающих этому холмистому снежному

пейзажу сходство с вулканической страной в миниатюре. Над

головой у меня все время кружится какая-то хищная птица —

возможно, один из тех соколов, которых Бисмарк напустил на

наших голубей. Разглядеть обстреливаемый участок не удается,

и неудовлетворенное любопытство обращается в другую сто

рону, к озаренному бледным солнцем Бурже; там, в отдале

нии, видны прусские костры и можно разглядеть поблескива

ющую немецкую каску.

В народе пошел слух об эвакуации плоскогорья Аврон, кое-

где встреченный с возмущением, но большинством — недовер

чиво. И тут с полной очевидностью рождается тот всеобщим

упадок духа, которого не было даже после разгрома Луарской

и Северной армии и которого, казалось, не может вызвать ни

что на свете.

95

Сегодня утром Бюрти рассказал мне, что у какого-то гене

рала, фамилию которого я позабыл, невольно вырвалось в его

присутствии: «Это — начало конца!»

Когда бредешь теперь глубокой ночью по Парижу, то слы

шишь, к своему удивлению, как за его стенами, точно за де

ревенским частоколом, поют петухи; а свет виднеется лишь в

окнах тех домов, где над дверьми написано: Лазарет.

Пятница, 30 декабря.

Только сегодня официально объявлено, что наши войска

оставили плоскогорье Аврон; * сопровождающие это сообщение

нелепые военные реляции убили решимость и волю к сопротив

лению. Капитулировать прежде, чем съеден будет последний

кусок хлеба, — мысль, вчера еще никому и в голову не прихо

дившая, — овладела сегодня сознанием народа, уже заранее

предсказывающего, что в ближайшие дни пруссаки вступят в

Париж. Все происходящее выявило такую полную бездарность

верхов, что народу нетрудно ошибиться, приняв эту бездар

ность за измену! Но если так случится — какая же ответствен

ность перед лицом истории падет на это правительство, на

этого Трошю, который, располагая пятьюстами тысячами во

оруженных солдат, имея все возможности к сопротивлению,

совершенно не использовал их и, без единого боя, без единой —

пусть самой малой — отважной и успешной операции, без еди

ного — пусть даже неудачного — крупного сражения, не свер

шив ничего талантливого, смелого или безрассудно-героиче-

ского, — обратил эту оборону Парижа в позорнейшую из всех

известных истории оборон, с непреложностью доказавшую всю

военную несостоятельность современной Франции!

Право же, над Францией тяготеет какое-то проклятие! Все

против нас. Если продлятся еще холода и бомбардировка — не

станет воды для тушения пожаров. Вся вода в домах замерзает

даже у самого очага.

ГОД 1 8 7 1

Воскресенье, 1 января.

Какой печальный день для меня — день, открывающий ве

реницу лет, которые я осужден прожить один.

Теперешняя пища и плохой сон, постоянно прерываемый

канонадой, сегодня вызвали у меня сильную мигрень, и мне

пришлось весь день пролежать в постели.

Холод, голод, бомбардировка — вот те новогодние подарки,

которые преподнес нам 1871 год.

Никогда еще, со дня своего основания, Париж не видел

подобного Нового года, но, несмотря ни на что, идет разгул, и

на замерзшие улицы выплескивается пьяное веселье.

Нынешний день навел меня на мысль, что скептик, не ве

рящий в прогресс, окидывая взглядом историю человечества,

не без удовольствия отметит: в настоящем, 1871 году грубая

первобытная сила — несмотря на столько десятилетий цивили

зации, несмотря на бесконечные проповеди о братстве народов,

несмотря на множество договоров, обеспечивающих равновесие

сил в Европе, — грубая сила, повторяю я, может вырваться на

волю и взять верх, почти не встретив сопротивления, как во

времена Аттилы.

Пятница, 6 января.

Гуляя по саду, где нежная зелень, согретая оттепелью, уже

пробивается сквозь белизну инея и снега, я поминутно слышу

свист снарядов, напоминающий вой ураганного осеннего ветра.

За вчерашний день люди уже так привыкли к этому, что никто

не обращает внимания на выстрелы, а в саду, который примы

кает к моему, играют двое маленьких детей — при каждом раз

рыве они бросают игру и отмечают дрожащим голоском: «Опять.

ударило», — после чего спокойно продолжают играть.