Дневник. Том 2

уличному шуму: шаги прохожих, звук их голосов могут рас

сказать вам иной раз, хороши или плохи дела. Но нет! Нынче

вечером улица безмолвствует.

Четверг, 1 декабря.

На улице Турнон я вижу при слабом мерцающем свете све

чей, еле пробивающемся из подворотни, мертвенно-бледное

лицо, повязанную клетчатым платком голову и, точно труп,

распластанное тело, которое снимают с носилок; каждый раз,

как к нему прикасаются руки тех, кто несет его в лазарет,—

раздается крик боли. Это солдат с раздробленным бедром; ра

ненный вчера в одиннадцать часов утра, он только сегодня

ночью был подобран на поле битвы.

В отейльском омнибусе подле меня сидит парижский кара

бинер с каской прусского королевского гвардейца на коленях.

Он рассказывает о воодушевлении войск, о зуавах, проявив

ших необычайную отвагу при атаке на Вилье *, и об одной из

рот, от которой уцелело лишь четверо солдат.

Пятница, 2 декабря.

Нынче на Тронской аллее собрался весь Париж. Это внуши

тельное зрелище, встревоженное многолюдство великого го

рода, высыпавшего к его заставам, чтобы быть как можно

ближе к приходящим извне новостям *.

По обеим сторонам пустого шоссе, охраняемого солдатами

Национальной гвардии, вплоть до самой заставы с голубею

щими в лучах зимнего солнца столбами, толпится народ; взо

бравшись на кучи щебня, люди образуют две холмоподобные

группы. А по шоссе беспрерывно движутся взад и вперед ла

заретные фуры, проезжают повозки со снарядами, подводы с

патронами, зарядные ящики и всевозможные экипажи, задер

живаемые опускающимся каждые четверть часа железнодо

рожным шлагбаумом, который заставляет их отхлынуть назад

с пронзительным дребезжанием и лязгом. И все взоры прико

паны к повороту дороги, откуда показываются, возвращаясь

обратно, лазаретные фуры; все глаза, высмотрев издалека

шляпу сидящего рядом с возницей священника и белый голов

ной убор сестры милосердия, занимающей место на передней

скамейке, впиваются в темное пространство за спиной воз

ницы, где можно разглядеть в полумраке беспомощно распро-

80

стертое тело раненого. Душевную боль и вместе с тем жадное

любопытство вызывают у всех эти смертельно бледные, осу

нувшиеся лица, пятна крови и в клочья изодранные военные

мундиры, эти не выдаваемые ни стоном, ни жалобой страда

ния искалеченных людей, которые знают, что на них смотрят,

прилагают все усилия, чтобы держаться с достоинством.

Проезжают бледные раненые, сидящие на задке повозки,

свесив безжизненные ноги и вымученно улыбаясь прохожим —

от их улыбок хочется плакать. Проезжают раненые, на лицах

у которых читается мучительная тревога: потребуется ли ам

путация, и что впереди — жизнь или смерть? Проезжают ра

неные, раскинувшиеся на охапке соломы в эффектных теат

ральных позах и бросающие с высоты повозки в толпу: «Уж

будьте покойны, покрошили мы там пруссаков». Среди фран

цузских раненых покуривает сигару толстый саксонец с бла

годушной улыбкой на довольном лице. Какой-то раненый оша

лело прижимает к груди ружье с обломком штыка в дюйм ве

личиной. В маленьких каретах проезжают мимо раненые

офицеры, в глубине экипажа можно разглядеть обшитый зо

лотым галуном рукав и ослабевшую руку, опирающуюся на

эфес сабли; а сквозь запотевшие окна движущихся омнибусов

ежеминутно видишь сгорбленные спины сидящих там рядами

раненых солдат.

Несмотря на резкий холод, толпа не в силах оторваться от

этого кровавого зрелища. Слышно, как женщины постукивают

подошвами ботинок по каблучкам и как похрустывает при

этом на промерзшей земле ледок. Все жаждут видеть, жаждут

знать, но ничего узнать не могут; ходят самые противоречивые

слухи. И в зависимости от каждого сказанного слова лица то

проясняются, то снова мрачнеют. Кто-то замечает, что с фортов

уже не слышно пушек и что это хороший знак: значит, армия

наступает. Слышу разговор в одной группе: «Кажется, нынче

утром дела были из рук вон плохи, мобильная гвардия дала

тягу... А теперь все пошло на лад!»...

И взгляды все так же впиваются в раненых, в курьеров,

адъютантов, во всех, кто галопом мчится оттуда. «Глядите,

Рикор!» — узнает кто-то сидящего в одном из экипажей хи

рурга. Проезжающий мимо солдат-кавалерист бросает в толпу:

«Штыковая атака... в полумиле от Шенневьера!..» *

А люди по-прежнему ждут, по-прежнему расспрашивают и

настойчиво добиваются слов: «Все идет хорошо». Каждый вер

ховой, чтобы быть пропущенным, должен твердить им: «Все

идет хорошо!» Нет никаких достоверных сведений, но толпе

6 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

81

почему-то кажется, что дела наладились. И лихорадочно-радо-

стное волнение освещает побледневшие от холода лица; все —

и мужчины и женщины — бросаются навстречу скачущим вер

ховым, со смехом, шутками или с кокетством, с мягкой настой

чивостью стараясь вырвать новости, которых у тех нет.

Воскресенье, 4 декабря.

Несмотря на холод, на сильный мороз с резким ветром, я не

могу устоять перед желанием посмотреть, что делается у Трон

ной заставы. На дороге, проходящей по крепостному валу от

Рапе до Венсенской аллеи, — укутанные горожане, женщины с

покрасневшими под вуалетками носами тащат за руку сопя

щих ребятишек: мужчины, женщины, дети — все выжидающе

глядят на горизонт. Вверху, на укреплениях, в ярком дневном

свете диковинным силуэтом вырисовывается национальный

гвардеец, завернувшийся, за неимением плаща, в клетчатую

шаль своей жены.

У Венсенской заставы орава малышей взобралась на дере

вянные перекладины; постукивая подошвами своих сабо, они

сообщают толпе обо всем, что видят сквозь бойницы. Эти юные

сорванцы все знают, во всем разбираются, и один из них, напо

минающий мне того мальчугана из «Кары» Монье, кри

чит другому: «Да, это, видать, лазаретный флаг... Белый флаг,

чтобы подобрать мертвых!»

Возвращаюсь обратно по железной дороге вместе с двумя

солдатами-пехотинцами. Они жалуются, что не спали уже пять

суток: «У нас отобрали одеяла, и спать приходится прямо на го

лой земле! Нет палаток! Соломы нет! Ничего нет! Понимаете —

это просто невыносимо! Только и можем, что костер разжечь

да ногами топать, чтобы согреться». — «А у меня глаза болят,

сегодня просто мочи нет терпеть! — вставляет другой. — Жгут

сырое дерево, и ветер гонит дым прямо в лицо. Если так еще с

месяц протянется, я, верно, совсем ослепну!»

Понедельник, 5 декабря.

Во вчерашнем фельетоне Сен-Виктор блестяще развивал ту

мысль, что Франция должна отказаться от своего предвзятого

мнения о Германии, как о стране, которую, поверив поэтам,

она привыкла считать краем добродушия и невинности, колы

белью сентиментальности и платонической любви. Он напоми-

82

нает, что идеальный, фиктивный мир Вертеров и Шарлотт,

Германов и Доротей породил самых жестокосердых солдат, са

мых коварных дипломатов и самых изворотливых банкиров.

Он мог бы добавить: и самых хищных куртизанок. Нам нужно

быть начеку в своем отношении к этой расе, наделенной в на

шем представлении детским простодушием; за их белокуростью

скрывается лицемерие и неумолимая жестокость, присущая во¬

сточным расам.

Убийственны эти вспышки и гибель надежды. Уже счи

таешь себя спасенным. И тут же чувствуешь, что пропал. На

этих днях мы как будто прорвали линию неприятельского

фронта, и Парижская армия соединилась с Луарской. А нынче

Дюкро снова отступил за Марну, и ты опять повергнут в мрач

ную безнадежность и отчаяние.