Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка

Так Эйно оказался сначала в Петрозаводске, а затем в Ленинграде. По-русски он не знал ни слова: родители говорили между собой по-немецки и по-английски. Кроме того, Лили научила сына кое-как изъясняться по-француз-ски, а Вернер — по-фински. Три года мальчик учился в спецшколе Коминтерна, а в 1938 году его перевели в 43-ю среднюю школу, которая потом стала 206-й. Перевод этот совпал с внезапным отъездом папы Вернера в длительную командировку — так коминтерновские товарищи объяснили семье внезапное его исчезновение. Только в 1956-м Лили и Эйно узнали, что Вернер был на самом деле арестован по 58-й статье и вскоре расстрелян. По какой-то причине органы держали это в тайне, и никаких репрессивных мер против жены и сына не принималось. Они так и продолжали жить в хорошей квартире на Фонтанке, а соученикам Эйно, в том числе моей маме, было известно, что он сын летчика, который по линии Коминтерна то ли помогает китайским товарищам, то ли борется с финской белогвардей-щиной… Понятно, что симпатичный мальчик, говоривший с милым акцентом и знавший кучу языков, пользовался бешеной популярностью среди одноклассников и особенно одноклассниц.

При своем статусе полуиностранца Эйно мог позволить себе выделяться из тогдашней однообразно и убого одетой массы. Несмотря на все перипетии, его мама Лили периодически получала посылки с одеждой и валютные переводы от швейцарских родственников, и Эйно прогуливался по Невскому настоящим денди еще тогда, когда ни о каких стилягах слыхом не слыхивали. Мама вспоминала, что значки КИМа, ГТО и «Юного ворошиловского стрелка» весьма необычно смотрелись на заграничных куртках и рубашках.

А вдобавок Эйно еще пел, подыгрывая себе на настоящем банджо, настоящие американские народные песни! Когда они с Варей приходили к нам в гости, то после нескольких рюмок Эйно легко поддавался уговорам и в хорошем темпе выдавал «Yes we have no bananas», «Puttin on the Ritz» и с десяток других довоенных хитов. Произношение у него было как у прилежного ученика хорошей нью-йоркской школы. Углядев у меня на столе английскую книжку, Эйно не упускал случая покритиковать мой жлобский, по его выражению, выговор и сам зачитывал вслух пару абзацев для демонстрации нужного прононса и интонации. Я в классе пытался их вопроизвести — и довольно успешно, судя по тому, что учительница принялась допытываться, не слушаю ли я уроки английского по «Голосу Америки» или другой какой вражеской радиостанции.

Вернувшись с фронта, Эйно закончил Ленинградский горный институт и стал геологом. Он специализировался в области гидрогеологии, написал порядочно научных трудов, часть из которых выходила в свет в том самом строительном издательстве, где до пенсии работала редактором моя мама. В конце своей карьеры Эйно Вернерович Лехтимяки был профессором кафедры инженерной геологии ЛИИЖТа, где, как когда-то в молодости, пользовался большой популярностью как импозантный джентльмен и превосходный преподаватель. На его лекциях в аудитории яблоку негде было упасть.

Гениальная Малашка

Еще за пару лет до нашего отъезда на Дальний Восток мама подобрала на улице полузамерзшего, отчаянно мяукающего и отбрыкивающегося всеми четырьмя лапками серо-полосатого котенка. Принесла домой, поставила на кухне блюдечко с молоком, которое кошечка (к этому времени мама уж разглядела что к чему) вылакала в мгновение ока — после чего подобрела, потянулась, зевнула и свернулась клубочком на половике. Так в нашей коммуналке поселилась Малашка. Имя ей придумала Стеша, сразу заявившая, что мышей у нас нет и никакие кошки нам не нужны. Хотите — кормите сами и порядок после нее наводите, а мы уж, так и быть, не выгоним скотинку на мороз. Немедленно после чего скотинка одним прыжком очутилась на Стешином подоле и принялась там топтаться и тереться, умильно поглядывая на Стешу и задрав хвост трубой. И рука как-то сама собой потянулась к кошачьей спинке, Стеша принялась ее гладить и почесывать за ухом, тихонько приговаривая «Ах ты малышка». Но тут же устыдилась своей мягкотелости и «малышку» поменяла на Малашку.

Ведьма отнеслась к Малашкиному появлению сдержанно: чтоб на моей части кухни ноги ее — в смысле лапы — не было, а остальное — дело ваше, если без кошки хлопот не хватает. Но когда через несколько месяцев подросшая Малашка поймала-таки свою первую мышь и положила ее прямо перед Ведьминой дверью, та неожиданно восприняла это малоаппетитное подношение как знак уважения и с тех пор тоже стала подкладывать то косточку, то рыбный хвост в Малашкину мисочку.

Павел сварганил у себя на работе металлический лоток, в него насыпали песку и поставили у входа в туалет. Малашка мгновенно поняла назначение лотка и принялась его использовать в высшей степени аккуратно и даже с некоторым изяществом. И все мы единогласно решили, что такой умницы свет не видывал. И вдобавок игрунья какая! Особенно мне это ее свойство пришлось по душе, и я каждый день сооружал новую кошачью игрушку — бумажный бантик, привязанный к веревочке, или резинового пупса тоже на веревочке подбрасывал, а Малашка его ловила в прыжке.

Довольно скоро мы с ней освоили виденный мною в цирке аттракцион: прыжки через обруч. В цирке, правда, прыгали через него не кошки, а тигры и обруч при этом горел. У нас же в качестве обруча использовались самые большие мамины вышивальные пяльцы. Я пожаловался заинтересовавшемуся нашим представлением Юрке, что опасаюсь поджигать деревянные пяльцы, и он пообещал чего-нибудь придумать. Через пару дней притащил обод от велосипедного колеса — подозреваю, что не на помойке нашел, а снял с чьего-то неосторожно оставленного без присмотра велика, у него в этом отношении предрассудки давно были изжиты. Решили сначала потренировать Малашку через этот большой обруч без огня, а уж потом обмотать его пропитанной керосином тряпкой и поджечь. Творчески мыслящий Юрка предложил пойти дальше: намазать обруч смесью для приготовления бенгальского огня и уж тогда поджигать. Я засомневался: кто ж нам даст такую смесь? Но для Юрки не существовало вопроса «кто даст?», а только — «у кого взять?». И мы приступили к тренировкам. Малашка, обнюхав поставленный на пол обод и вопросительно посмотрев на меня, одним прыжком с места через него проскочила, после чего я стал постепенно приподнимать обод, пока нижняя его точка не оказалась сантиметрах в двадцати от пола. Этим решили и ограничиться, и так Малашкино выступление вызвало восторг у вернувшихся домой родителей. О наших планах по поджиганию обруча я решил благоразумно промолчать.

На следующее утро мы обмотали обруч тряпкой и смочили ее керосином из здоровенной бутыли, стоявшей в туалете. Надо сказать, что тогда керосин был предметом первейшей необходимости: газовых плит еще не было и еда готовилась на керосинках и керогазах. Нередки были перебои с электричеством, и на этот случай у каждой семьи была припасена керосиновая лампа. Керосин покупался в так называемых керосиновых лавках, куда ходили — и я в том числе — с большими жестяными бидонами или оплетенными сеткой бутылями. Каждая из трех семей в нашей коммунальной квартире держала в туалете свою бутыль с керосином. От этого там держался устойчивый керосиновый дух, заодно подавлявший другие свойственные этому месту ароматы. Понятно, что запрет на курение в туалете строго соблюдался всеми четырьмя нашими курильщиками — моим папой, Павлом, Юркой и Ведьмой.

Подозвал я Малашку к приготовленному для поджигания ободу, она к нему принюхалась, фыркнула, возмущенно замотала хвостом и в два прыжка — через наш кухонный стол — очутилась на Ведьмином шкафу, стоявшем у входа в ее комнату. И выманить ее оттуда было невозможно, пока прокеросиненная тряпка не была снята с обода и унесена на помойку. Еще недели две Малашка ни в какую не желала прыгать через обод, да и потом делала это без былого юношеского энтузиазма, а больше в предвкушении последующего вознаграждения кусочком колбасы. Вот так мы опростоволосились с огненным аттракционом — а о бенгальской смеси уже даже и не вспоминали.