Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка

Перед праздником Песах мамин дядюшка Юра приносил нам несколько листиков мацы. Он уже был на пенсии и не опасался, как раньше, ходить за ней в синагогу. Мама всегда угощала мацой и соседей. Стеша угощение принимала, но с явной опаской, и не пробовала его тут же, как обычно делала в случае пирога или печенья «хворост», которое мама часто пекла. Вместо этого маца уносилась в их комнату, и что они потом с ней делали, нам было неведомо. Папу, который и к маце, и к нашим соседям относился с некоторой иронией, такое отношение задевало, и он однажды сказал Павлу: «Что ж вы, Павел Макарыч, нашу мацу не попробуете, небось наслушались всякой чертовщины? Так спросили бы в церкви у этого вашего… отца Сергия! Он такую чушь вряд ли повторять станет». Стеша аж рот раскрыла от изумления: «Откуда вы знаете, что нашего батюшку Сергием зовут?!» Тут уже папа удивился, это, говорит, из повести Льва Толстого…

Стеша и в самом деле на следующий день пошла советоваться с настоятелем собора о. Сергием, а по возвращении вечером попросила у мамы еще кусочек мацы (предыдущий, значит, выбросила!). Торжественно его сжевала и говорит: «Отец протоиерей велел не брезговать и соседей не обижать, и что в маце этой ничего плохого нет, только чистая мука. Но можно только немножко съесть, чтобы уважение показать, а больше не нужно, потому что это все ж таки не христианское дело». Так с тех пор и повелось: они нам кулича с пасхой, а мы им мацы с фаршированным судаком. И по сто граммов, это уж обязательно.

Ведьма, мать моряка

Соседка Шура — она же Ведьма — была, как сказано, дама шебутная и спуску никому не давала. По утрам она носилась по кухне и прочим местам общего пользования в развевающемся халате с драконами (точь-в-точь как папа когда-то привез маме из китайской командировки), с тюрбаном из полотенца на голове и с папиросой в зубах. Как только Ведьма исчезала у себя в комнате или в туалете, оттуда тотчас же начинал доноситься какой-нибудь душещипательный романс. На робкие замечания она реагировала, когда была в хорошем настроении, саркастическим оперным хохотом, а уж когда пребывала не в духе (что, впрочем, бывало нечасто), такие тирады можно было от нее услышать, что до сих пор мороз по коже пробирает.

Жила она в своей комнате одна, а по вечерам иногда приходили к ней военные моряки с тортами и букетами цветов. Они время от времени менялись, но в каждый период времени навещал ее только один, неизменно капитан третьего или второго ранга. Оставались надолго, иногда и до утра. Сталкиваясь утром с соседями, они неизменно смущались и старались проскользнуть как-нибудь понезаметнее. Ведьма же не смущалась нисколько и после ухода моряка всегда распевала соответствующую песню типа «Летят белокрылые чайки» или «Простор голубой, земля за кормой, гордо реет над нами флаг Отчизны родной».

Для исполнения на нашей кухне «Марша юных нахимовцев» у Ведьмы были особые основания: ее сын Володя как раз и был этим самым юным нахимовцем. В нахимовской форме я его совсем не помню: когда мы вернулись в Ленинград, он уже был курсантом Военно-морского училища имени Фрунзе. Володя приходил на Аптекарский только по воскресеньям, да и то не каждую неделю. Тогда курсанты носили при парадно-выходной форме палаши. Он свой палаш оставлял на вешалке в коридоре, и я подходил на цыпочках и разглядывал его. А однажды вынул наполовину клинок из ножен — а тут дверь открывается и Володя выходит! Покосился на меня, ничего не сказал и строевым шагом отправился в туалет. Когда вышел, вызвал меня из комнаты на кухню и стал палаш показывать и объяснять, как называются разные его части. А потом вынес из комнаты офицерский кортик, показал и его и сказал, что это его отца, который тоже был моряком и погиб во время войны в Заполярье. Я поделился этой новостью с папой, а он говорит, что всегда о Ведьмином муже знал и поэтому и терпит ее художества и ее морских ухажеров старается не замечать.

Когда Володя перешел на последний курс училища и получил мичманские погончики и офицерскую фуражку, он стал чаще приходить домой и оставаться на несколько дней, а визиты к Ведьме прочих моряков совсем прекратились. И вот в один прекрасный день Володя появился в офицерской форме с иголочки и с новеньким кортиком. Показал его мне, дал попробовать лезвие по ногтю — оказалось не такое уж острое. А когда уходил, смотрю — кортик у него прицеплен старый. Он заметил мой взгляд, кивнул и сказал, что свой новый кортик он матери на ковер повесил вместо отцовского.

Спустя много лет, когда мы уже давно не жили на Аптекарском, я встретил Володю на Невском в форме капитана третьего ранга под руку с молодой курносой брюнеткой, очень похожей по типу лица на Ведьму. А может, это и не он был, а совсем другой моряк.

Юрик-Треф держит мазу

Павел и Стеша большей частью жили в своей комнате с чуланчиком вдвоем, но время от времени возвращался в нее после очередной отсидки их сын Юрка. Сидеть он начал в каком-то совсем уж раннем возрасте, лет с двенадцати. Вместе с другими соседскими пацанами взломали пивной ларек, тут же на месте упились пивом, обкурились папиросами «Север» и уснули, сильно облегчив задачу жегловым-шараповым из местного отделения милиции. Может, отделался бы Юрка тогда испугом да увесистым кулаком папы Павла, но, на беду свою, сознался еще в нескольких кражах в школе и в булочной. И поехал в колонию для несовершеннолетних, откуда вернулся через год обогащенный малолетскими «понятиями» и практическими навыками проникновения на объекты социалистической собственности и изъятия оттуда материальных ценностей. А короче — краж со взломом, причем исключительно в ларьках, магазинах, складах и т. п. Когда мои родители на всякий случай стали пальто вешать не в общем коридорчике, а у нас в комнате, Юрка снисходительно объяснил папе, что чужие карманы и квартиры не по его части и можете, мол, хоть «лавешки», хоть «рыжье» оставлять прямо на кухне — никуда не денется. Подумал и добавил, что это он только за себя отвечает, так что на кухне все-таки не стоит, мало ли кто зайдет…

На воле Юрка гулял недолго, от силы полгода, и пошел на вторую ходку, на этот раз за промтоварный магазин где-то на окраине. К нашему возвращению из Воздвиженки он сидел уже во взрослой колонии и числился убежденным вором-рецидивистом. К взломам магазинов прибавилось соучастие в убийстве, хотя Юрка впоследствии божился, что крови на нем нет, а просто случилось быть рядом, когда сторожа фомкой неосторожно приложили. Но это он по прошествии изрядного времени так говорил, когда уже встал на путь относительно праведный, а в разговорах после отсидки «мокруху» не отрицал, хотя в подробности не вдавался. Как видно, это добавляло ему веса в глазах ленинградской шпаны.

Что Юрка из блатных, было сразу видно любому, даже не искушенному в уличной жизни человеку вроде моей бабушки. Во рту у него на видном месте красовалась стальная фикса, на пальцах обеих рук были вытатуированы перстни с черепом. Скромные, но внушающие понимающим людям уважение наколки имелись и на других частях тела: церковь с крестом, солнце с лучами и еще по мелочи. Одевался Юрка по тогдашней блатной моде: брюки клеш с флотским ремнем, с которого была сточена звездочка, тельняшка, рубашка-ковбойка и кургузое пальтецо, которое он называл бушлатом. На голове — кепка-восьмиклинка с пуговкой посередине. А может, это была шестиклинка — шпанский фасон периодически менялся. Из-под кепки на лоб свисала тщательно выровненная челка, а к нижней губе вечно была приклеена папиросина «Север». Когда Юрка хотел продемонстрировать шик и процветание, на шею набрасывалось белое кашне из парашютного шелка, а «Север» заменялся на «Казбек», иначе называемый «Нищий в горах». Впоследствии эта кличка перекочевала на сигареты «Памир».

Не знаю, как в общегородском масштабе, а в нашем районе Юрик-Треф пользовался большим авторитетом, и лучи его сомнительной славы косвенно согревали и меня. Все соседские шпанистые ребята знали, кто мой сосед по квартире, и остерегались проделывать со мной обычные мелкие гадости вроде очистки карманов от мелочи, срывания зимней шапки или отнятия велосипеда с последующим снятием с него колес. Приходилось, конечно, и мне участвовать в мелких потасовках и отвечать на обидные словечки, но чувствовалось, что о Юркином существовании на Аптекарском и в ближайших окрестностях все, кому следует, хорошо помнят. Это при том, что за все время нашего соседства мне пришлось прибегнуть к его покровительству только один раз. Повод для этого, надо сказать, был в высшей степени серьезный.