Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка

Все мы знали, что Чуринихе когда-то давным-давно, еще до революции, принадлежал весь дом с большими окнами и еще другие дома по соседству. Она была из семейства сибирских купцов Чуриных, имевших и в Питере торговые предприятия и недвижимость. Вроде бы и часть лавок в рынке напротив тоже была в их владении. Говорили, что живет она в Круглом с самого рождения — то есть, по нашему детскому разумению, лет сто. На самом же деле было Чуринихе тогда, думаю, шестьдесят или около того. Вообще понятия о возрасте в то время были иными, и не только потому, что мы были детьми и любой взрослый казался нам человеком из прошлого. Когда я уступал место в трамвае женщине с кошелкой лет пятидесяти с небольшим, взобравшейся в вагон на остановке где-нибудь у рынка, то удостаивался похвалы — уважаешь, мол, стариков. В разговоре дяди Иосифа, мужа бабушкиной сестры Жени, слышал, что у них в проектном институте масса пожилых сотрудников и попадаются совсем старые зубры водоснабжения — а ведь мужчины уже в шестьдесят лет уходили на пенсию.

Так и Чуриниха числилась в общественном мнении нашего квартала старухой, и одевалась она и вела себя соответственно. Из дому выбиралась редко и преимущественно очень ранним утром, когда только открывались булочные и начинали ездить трамваи, на которых можно было добраться до ближайших к нам Сытного и Сенного рынков. Ходила в каких-то кацавейках, в платке и с клюкой. Иногда по пути в школу я встречал ее на набережной Мойки с бидоном, возвращающуюся из «Молокосоюза» на Мошковом переулке. Всегда здоровался с ней, а она отвечала кивком головы и каким-то бурчанием. Как-то раз вот так прохожу мимо, а она ухватила меня за хлястик пальто и говорит: «Это хорошо, что ты здороваешься со старухой и обезьянку мою не дразнишь, как эти ферфлюхтеры. Но только по-настоящему воспитанные мальчики еще и шапку снимают перед старшими, вот так!» И она слегка приподняла за козырек мою школьную фуражку и снова водрузила ее мне на голову.

Тут самое время рассказать о Чуринихиной обезьяне, которая одно время была главной достопримечательностью нашего района, затмевая по популярности и пушкинский музей, и Марсово поле с его Вечным огнем. Прослышав об этой обезьяне, посмотреть на нее приезжали дети и взрослые с других концов города. До сих пор не совсем понимаю, почему бы им просто не сходить за двадцать копеек в зоопарк, где этих обезьян целый павильон, причем разных пород. Возможно, людей привлекало зрелище редкого и забавного создания в обычном окне жилого дома.

Обезьянка была небольшая, с забавным смышленым личиком и длинным хвостом — скорее всего, капуцин, но мы все ее называли привычным и знакомым из басен Крылова именем «мартышка». Чуриниха выпускала ее в окно на всеобщее обозрение два раза в день — утром и ранним вечером, каждый раз на час или около того. К этому времени на улице под окном собиралась небольшая толпа зрителей. Мы, местные ребята, с важным видом знатоков рассказывали о мартышкиных удивительных способностях и о всяких ее проделках, свидетелями которых мы якобы были. Все это были безобидные враки: ничего особенного обезьянка не вытворяла, а мирно сидела или прогуливалась туда-сюда, грызла морковку или капустную кочерыжку. Иногда Чуриниха клала ей на блюдечко кусочки неведомо откуда добытого, редкого в те годы банана. Сверху в окне была подвешена перекладина, за которую мартышка время от времени цеплялась хвостом и раскачивалась вниз головой, к полному восторгу зрителей. Выпуская обезьянку в окно, Чуриниха приставляла к стеклу картонку с каллиграфически выполненной надписью: «Просьба не стучать в окно, это нервирует животное».

Однажды мужчина, пришедший с сильно прихрамывающей девочкой в ортопедическом ботинке, постучал-таки в окно и продолжал стучать, пока не отдернулась занавеска и из-за нее не показалась разъяренная Чуриниха. Тогда мужчина достал из портфеля небольшую связку бананов и стал знаками показывать, что это для обезьянки. Чуринихино лицо мгновенно подобрело, и она жестом пригласила мужчину войти в квартиру. Они с девочкой скрылись в подъезде, а еще через какое-то время Чуриниха забрала обезьянку из окна — видно, чтобы девочка с ней поиграла.

Обезьянка прожила у Чуринихи года три, а потом вместо нее в окне стал появляться более привычный для наших широт кролик. Паломничество к окну на Круглом быстро иссякло — любителей поглазеть на кролика оказалось существено меньше. Но еще через какое-то время, когда мы уже перехали с Аптекарского, Чуриниха завела себе новую обезьяну, и об этом даже появилась заметка в газете «Вечерний Ленинград». Заодно выяснилось, откуда Чуриниха доставала своих обезьян: оказывается, их привозил ее зять, моряк дальнего плавания, причем она брала их на воспитание официально через зоопарк, и оттуда обезьянку периодически навещал ветеринар, осматривал, лечил и делал прививки. А мы-то думали — причуда полусумасшедшей старухи…

Закончу рассказ о Чуринихе тем, как однажды спускаюсь я из квартиры, тяну на себя тугую дверь нашего подъезда и слышу с улицы негромкий смех и обрывок французской фразы, что-то вроде «Комси комса, ком дабитюд». Выхожу, а там Чуриниха с Жениным папой, торфяным профессором, любезничает! Оглянулись на меня — я только успел, как у нас выражались, варежку захлопнуть. Поздоровался и пошел себе, а от угла оборачиваюсь и вижу, как профессор на прощание приподнимает шляпу, и Чуриниха в своем клетчатом головном платке ему отвешивает милостивый поклон, точь-в-точь царица Екатерина в фильме «Ночь перед Рождеством».

Привал демонстрантов и моя бабушка-волюнтаристка

Дом на Аптекарском находился совсем недалеко от центральной ленинградской площади — Дворцовой. На ней два раза в год по главным советским праздникам, Первого мая и Седьмого ноября, устраивались военные парады и шествия работающих и учащихся горожан — «демонстрации трудящихся». Рано утром колонны войск стекались на площадь по трем основным маршрутам: по соседней с нами улице Халтурина, по Невскому проспекту, до которого тоже было не больше десяти минут быстрым шагом, и через Дворцовый мост. Мы уже знали по опыту прошлых лет, какие войсковые части каким путем пойдут, и заранее шли на тот перекресток, откуда удобнее всего было любоваться их маршем. Наиболее популярные среди мальчишек того времени участники парада — суворовцы и нахимовцы — проходили как раз по Халтурина, и мы ожидали их просто на ближайшем углу. Пока папа учился в Академии связи, она, понятное дело, была моим фаворитом на майских и ноябрьских парадах, и ее колонна тоже шла по Халтурина, спустившись с Кировского моста после многокилометрового марша от окраинного Лесного проспекта.

Колонны шли в ротном строю, по восемь человек в шеренге, с развернутыми знаменами и оркестрами. Время от времени оркестр переставал играть, и марш продолжался под барабанную дробь, а потом по сигналу тамбурмажора с высоким бунчуком, украшенным кистями и колокольчиками, оркестр вступал снова. Это было красивое, запоминающееся зрелище, и я на всю жизнь сохранил некоторую слабость к подобным военным церемониям. Особенно хороши были первомайские парады. Если весна выдавалась теплая, то приказ по гарнизону о переходе на летнюю форму одежды издавался в конце апреля, и участники парада маршировали в мундирах со всеми своими орденами и медалями, которыми в те послевоенные годы могли похвастаться даже многие курсанты и солдаты-сверхсрочники, а уж офицеры и подавно.

Принадлежностью офицерской парадной формы вплоть до ее реформы, инициированной Жуковым (кстати, еще одна причина, по которой его многие не любили в армии), было холодное оружие — шашки. Проделывать шашкой различные приемы, да еще в плотном парадном строю, было непростой наукой. Папа перед каждым парадом приносил домой шашку и ежедневно тренировался перед зеркалом, по моей команде выхватывая ее из ножен, поднося эфес к самому носу и затем перекладывая на плечо. Потом эти движения проделывались в обратной последовательности, и самым сложным было не промахнуться острием клинка мимо ножен. Главное при этих экзерцициях было держаться от папы подальше, но при этом все подмечать и докладывать ему о малейших неточностях. Хотя папа сам просил меня критиковать его упражнения, мои замечания он воспринимал с некоторой обидой. Дело в том, что в его детстве в городе Новозыбкове, откуда он был родом, стоял кавалерийский полк, учения которого с восторгом наблюдали все местные мальчишки. И с тех пор папа, которому и на лошади-то приходилось сидеть всего несколько раз за всю его военную карьеру, считал себя большим знатоком кавалерийского дела вообще и владения холодным оружием в частности. Даже его любимыми песнями для мурлыкания под нос были «Мы красная кавалерия» и «Кони сытые бьют копытами» — довольно странный выбор для бывшего автомобилиста, превратившегося в авиационного радиоинженера.