Друзья Высоцкого

«Однажды, – рассказывал Геннадий Полока, – он пришел темнее тучи: редактор картины сказала ему, что у Севы Абдулова неудачная проба… Он попросил у меня разрешения взглянуть на эту пробу. Посмотрел и стал еще мрачнее: он очень любил Севу.

– Сева – хороший артист! – вздохнул он. – Но это не его роль…

Положение у него было сложное, ведь именно Абдулов привел его ко мне. Однако Высоцкий уже «влез» в картину, уже полюбил ее, в горячую минуту готов был пожертвовать собственной ролью, лишь бы состоялась картина.

– Это должен быть Гамлет! – горячился он. – Гротесковый, конечно! Трагикомическая карикатура на Гамлета!

И он привел совсем еще молодого Валерия Золотухина.

– Валерочка – это то, что надо! – вкрадчиво рокотал он мне в ухо. – А с Севочкой я поговорю, он поймет…»

Абдулов действительно все правильно понял, обид не таил. Все знали, что собственным актерским самолюбием он всегда был готов поступиться ради успеха друзей. Чувства зависти к людям, которых любил, он никогда не испытывал.

Высоцкий посвятил другу песню:

Дела!

Меня замучили дела – каждый миг, каждый час, каждый день, —

Дотла

Сгорело время, да и я – нет меня, – только тень, только тень!

Ты ждешь…

А может, ждать уже устал – и ушел или спишь, —

Ну что ж, —

Быть может, мысленно со мной говоришь…

Теперь

Ты должен вечер мне один подарить, подарить, —

Поверь,

Мы будем только говорить!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Беда!

Теперь мне кажется, что мне не успеть за судьбой —

Всегда

Последний в очереди ты, дорогой!..

Мы с Высоцким снимались в Одессе, вспоминал годы молодые Абдулов, он то и дело уезжал в Москву играть спектакли. А в Москве шел международный кинофестиваль. И приезжал он с каким-то особым блеском в глазах, и рассказывал мне про Марину. Это было заразительное чувство, и любовной волной тогда накрыло многих Володиных товарищей. И я был привечен Амуром. У меня в этот момент был невероятный роман с совсем молоденькой актрисой театра. Ей доверили очень сложную роль. И так получилось, что у нее не хватало опыта, чтобы эту роль понять, режиссер талантливо, по-актерски показывал, что он от нее хочет, а вот объяснить, как к этому результату прийти, не мог. И я стал заниматься с девушкой как педагог, любя ее невероятно и желая ей успеха, я помог ей справиться с ролью. И когда потом у нее стала складываться карьера, я был счастлив не меньше, чем она сама.

Когда Владимир в очередной раз уезжал в Москву, Абдулов вручил ему ключ от своей квартиры и благословил: давай, мол, дерзай. Но предупредил: послезавтра последним рейсом прилечу, будь добр, чтобы мне не к закрытой двери вернуться. «Я, усталый, умотанный после дикой съемки, прилетаю в Москву, – рассказывал Всеволод. – Закрыто. Мне так стало обидно, хоть плачь. Хорошо, что была пожарная лестница, и я, рискуя жизнью, выбивал… с этой лестницы форточку, выдавливал верхнее окошко, прыгал вперед, делал кульбит, проклиная на чем свет стоит Володю… Но главное – обида, как другу, я ему сказал, что послезавтра буду, жди. А его нет. Кончен мир. Мне 25 лет, я еще весь такой… принципиальный. Выпить дома нечего, принял снотворное. Ложусь, засыпаю. Слышу какие-то голоса через сон: «Ой, Севка, извини. У нас гости. Знакомься, это – Марина. Я бормочу: «Сейчас». Выхожу в соседнюю комнату, а там – она… Еще пришли Вася Аксенов, Толя Гладилин, Андрей Михалков, Ира Купченко… У меня от снотворного было обостренное восприятие. Володя взял гитару. Я смотрел на эту компанию и понимал, что люблю этих людей. Люблю Васю за то, как он слушал Володю. Люблю Марину. И в этом составе мы просидели до утра. Сон я быстро вымыл алкоголем. Деталей беседы не помню. В основном, конечно, я наблюдал за Мариной и Володей. И видел двух абсолютно счастливых людей, и очень радовался их счастью.

Потом мы наконец проводили всех гостей, и я пошел досыпать в мамину комнату. А утром меня разбудил телефонным звонком Аксенов, который, оказывается, уходя, надел мой финский плащ цвета маренго…»

Влюбленная пара потом нередко находила пристанище в абдуловской квартире, уединяясь в Севиной комнате. Она была очень маленькой и уютной, вся заставленная мебелью красного дерева. В эти вечера Всеволод уходил ночевать к кому-то из друзей. А по утрам его мама, стараясь не разбудить «квартирантов», ставила у двери их светелки приготовленный завтрак и тихонько стучала. Марина называла ее Елочкой, а Владимир – мамочкой. В своей книге «Владимир, или Прерванный полет» Влади нашла для нее несколько теплых слов: «Красивая пожилая дама, говорящая на французском языке прошлых времен…»

В 1970-м, когда Марина Влади и Высоцкий решили узаконить свои отношения, свидетелем со стороны невесты выступил московский корреспондент парижской газеты «Юманите» Макс Леон, а от жениха, естественно, Всеволод Абдулов. Тогда, 13 декабря, он был свидетелем, а затем, вплоть до самого последнего, смертного часа Высоцкого, ангелом-хранителем этой удивительной супружеской пары. Слухи и сплетни, постоянно сопровождавшие Высоцкого, разумеется, так или иначе доносились и до Марины Влади. Она же доверяла только информации от Севы. Когда в критических ситуациях ей в Париж звонил Абдулов, она бросала все и летела на помощь. Именно ему выпала тяжкая участь ранним утром 25 июля 1980 года сообщить Марине Влади, что она уже вдова…

Всеволод Осипович, рассказывая о своей дружбе с Высоцким, не раз говорил, что разница в возрасте нисколько не ощущалась, а с годами и вовсе истаяла: «Никогда друг перед другом не качали права – кто главней. Иногда – чаще! – Володя был главным, а иногда я говорил: «Володя, сократись». Хотя, когда мы ругались, это было страшно. Остальные под стол залезали, выскакивали в другую комнату, чтобы не слышать криков… У нас была постоянная тема, что так пить нельзя, что надо приходить в чувство, хорошо себя вести.

Высоцкий иногда вскипал:

– Сев, ты чего так пьешь-то?

– А сам-то ты каков?

– Ну, мне положено. Жизнь у меня тяжелая. А ты бы подождал…»

На том обычно всё и заканчивалось. Впору было дуэтом петь: «Так оставьте ненужные споры, я себе уже все доказал…»

«Как-то ложусь спать, – вспоминал дела минувшие Абдулов, – слышу звонок в дверь – стоит Володька. Побитый, несчастный. Где-то в районе сада «Эрмитаж» его от…метелили. Я предоставил ему кровать, сел в кресло и читал нравоучения, сказал, что даже не хочу его видеть на своем дне рождения. А он сквозь сон бормотал: да-да-да. Утром я убежал в Школу-студию, он – на репетицию в театр, а когда вечером я вернулся – увидел записку с извинениями: «Я! Клянусь! Больше не пить. Сева! Ты самый мой любимый человек. Высоцкий. Я никогда не думал, что друзья могут быть так нужны. Севочка! Нет слов, чтобы сказать, как ты мне нужен».

Оглушенный «любовной волной», Абдулов перманентно пребывал в состоянии влюбленности. Главным предметом обожания были, безусловно, актрисы. «Конечно, как можно не влюбиться в свою партнершу? Это либо пьеса плохая, либо режиссер никуда не годится, или ты ошибся с выбором профессии, ну, или женщина совсем никакая… Но н и к а к и х женщин-актрис я не встречал, – пытался объяснить Всеволод Осипович, который для всех оставался Севой, Севочкой. – Репетиция спектакля – это год совместной работы, глаза в глаза, дыхание в дыхание: не влюбиться в свою партнершу – это противоречит школе МХАТа. Театральные романы могут длиться годами, пока идет спектакль… А потом… Я вообще старался сохранять теплые отношения со своими женщинами, практически ни с кем не расставался со скандалом… У раннего Хемингуэя есть замечательное название «Что-то случилось». Ничего не можешь объяснить: еще недавно был безумно влюблен, и вдруг… любовь ушла. А без нее нет смысла продолжать отношения… Я был женат раз пять или шесть – не помню, и с каждой женой у меня был головокружительный роман. Официальные? А какая разница?..»