Друзья Высоцкого

Когда в 1977 году Высоцкий выбрался во Францию уже не просто так, с частным визитом, а на гастроли вместе с Театром на Таганке, он, разумеется, позвал чету Синявских посмотреть его Гамлета. Деликатный Андрей Донатович потом рассказывал: «Была неловкая для него и для нас ситуация… Высоцкий пригласил нас на «Гамлета», а нам спектакль не понравился – не понравилась и постановка Любимова, и сам Высоцкий в роли Гамлета. Мне показалось такое прочтение излишне грубым – выходит Гамлет и поет под гитару «Выхожу один я на подмостки». Была в этом, на мой взгляд, какая-то мешанина, эклектика, недостойная Шекспира. Сказать об этом Высоцкому было как-то неловко и грубо в этой ситуации, а сказать те слова, которые он хотел услышать, я не мог».

Позже нить взаимоотношений Высоцкого с Синявскими не то чтобы прервалась, нет, истончилась. Мария Васильевна усматривала в этом козни Марины: «В Париже были встречи, но их было немного. Марина Влади боялась этих встреч. Потому что тогда Марина Влади была «девушка официальная» и была заинтересована в добрых отношениях с советскими властями. И мне кажется, боялась общаться с «особо опасными»…»

В Париже Синявский порой чувствовал себя безумно одиноким, теша себя мыслью: «Прелесть уединения, тишины, молчания – в том, что в эти часы разговаривает душа». Правда, рядом неотлучно находилась Машка-Пятница. Хотя грех было жаловаться на невнимание издателей: книги Синявского хорошо раскупались, хотя хвалить их публично считалось дурным тоном. Ни «Континенту», ни другим эмигрантским журналам свои рукописи Андрей Донатович уже не предлагал, понимая вероятную реакцию.

Чуть ли не каждая лекция в Сорбонне заканчивалась овациями молодых славистов. Зато публичные выступления члена Баварской академии изящных искусств, почетного доктора Гарвардского университета Синявского в Колумбийском университете сопровождались пикетами бывших соотечественников. В нестройных рядах демонстрантов он видел седенькую, благообразную старушку, которая, кутаясь в норковую шубку, разгуливала с плакатом: «Стыд и срам, товарищ Абрам!»

«В один прекрасный момент, – вспоминала свою очередную авантюру Розанова, – я сказала ему: «Знаешь, Синявский, не огорчайся. Мы живем на свободной земле, где каждый может делать все, что хочет. И если тебя никто не печатает, нет проблем, – я сделаю тебе журнал сама». «Ну, как же так, мы одни, мы здесь, как на необитаемом острове?!» – забурчал Синявский. «Мы создадим журнал одного автора. Такое в истории журналистики уже случалось», – парировала я. И начала претворять свою идею в явь… Спокойно. Тихо. Одиноко. Но… эмиграция – это большая коммунальная кухня. Очень скоро многим стало известно, что мы делаем свое издание. И оказалось: мы вовсе не одни, немало литераторов в таком же, как и мы, положении. Им тоже негде печататься…»

Так в 1978 году в Париже начал свою жизнь независимый журнал «Синтаксис». Настолько независимый, что его редактор Мария Васильевна ставила в номер материалы, которые, как шутил Сергей Довлатов, она даже не читала. Так или иначе «Синтаксис» стал единственным русскоязычным изданием, открыто противостоящим эмигрантскому официозу – «Русской мысли», «Континенту», «Посеву».

Думал ли Андрей Синявский о возвращении на родину? «Не надо питать иллюзий, – говорил он. – Мы вернемся не телами и даже не душами, а только кое-какими идеями и несколькими песнями… А пока… Пока советская власть без нас обойдется, и, я надеюсь, мы еще легче и проще обойдемся без нее… Как старый лагерник, я знаю, что такое вернуться, и я не обольщаюсь…»

И не обольщался. Постгорбачевской России он тоже показался врагом, когда в октябре 1993 года в Москве был расстрелян парламент, и он, мятежная душа, в сердцах обрушился на «младодемократов»: «Сегодня происходит самое для меня ужасное: мои старые враги начинают говорить правду, а родное мне племя русских интеллигентов вместо того, чтобы составить хоть какую-то оппозицию Ельцину и этим хоть как-то корректировать некорректность его и его команды правления, опять приветствует все начинания вождя и опять призывает к жестким мерам. Все это уже было. Так начиналась советская власть».

Синявский не отрицал, что он – враг. Не кому-то конкретно, не почему-то, а враг вообще, враг как таковой. Ведь писатель – он ни с кем, всегда сам по себе, а значит, в расхожем понимании – против. То есть враг.

Он вместе с Абрамом Терцем начинал свою литературную карьеру с сочинения утопий. Можно только представить степень язвительности «последнего утописта» по поводу демонстрации всенародной поддержки наследника Ельцина – президента Путина…

…Когда Высоцкий пел ему свои первые песни там, в Хлебном переулке, Синявский откровенно завидовал раскрепощенному ухарству молодого парня, любовался им, как своей несбывшейся фантазией, усмиряя кипящий адский темперамент Абрама Терца. И никогда не претендовал на звание «учителя Высоцкого». Тем не менее, исподволь подталкивая к тому, что «истину не понимать надо, а постигать. Понять, познать – это значит взломать, разъять. Познать можно женщину (насилие и усилие). Постичь (хоть ту же женщину) – впустить, воспринять. Познание всегда агрессивно и предполагает захват. В постижении – тяга, ноша, данная свыше. В постижении мы – пленники…»

Ему удалось помочь молодым людям в формировании мировоззренческой позиции. Синявский вспоминал, как в Лефортове пытался «восстановить по памяти значение нескольких книг, читанных еще в детстве. Мысленно перебирал романы о путешествиях, я вынужден был признать, что тягчайшему – по всем статьям – испытанию подверг человека Свифт… Посылая на испытание свой персонаж-автора, alter ego, Свифт, естественно, рассказывал о собственном испытании – о своей жизни среди лилипутов, великанов, своем всегда-не-равенстве окружающим и окружающему – и о том, что, убегая от огня, чаще всего попадаешь в полымя…»

Высоцкий (не в Лефортово, к счастью, а на Таганке) также давал «признательные показания»: «Лично я больше за Свифта…»

Синявский не потому стал первым советским литературным диссидентом, что люто ненавидел советскую власть и мечтал ее свергнуть, а потому, что был другим, не как «все», а в мире одинаковых оказался врагом. И стал мишенью как для советских лучников, так и для снайперов антисоветского зарубежья, а после и постсоветской России.

В раннем рассказе Синявского «Пхенц», которым восхищался Высоцкий, была фраза: «Подумаешь, если я просто другой, так уж сразу ругаться… Так вот – я другой». Эти слова в полной мере можно отнести как к сочинителю рассказа, так и к его читателю Владимиру Высоцкому, который не хотел быть таким, как все.

Андрей Донатович Синявский тихо умер 25 февраля 1997 года в местечке Фонтэнэ-о-Роз. Отпевание проходило в небольшой деревянной Свято-Сергиевской церкви на северной окраине Парижа. Умер один человек, но два писателя – Синявский и Терц.

Вскоре после этого московская «Новая газета» учредила именную премию «За благородство и творческое поведение в литературе». Первым лауреатом премии Андрея Синявского стал петербургский прозаик и драматург Александр Володин, который настойчиво убеждал своих читателей: «Правда – обязательно торжествует». Правда, уточнял: «Но… потом».

…Подзабыл, наверное, что давным-давно Владимир Высоцкий с грустью замечал, как

Синявский ни о чем не сожалел: «Смерть хороша тем, что ставит всех нас на свое место».

«АБДУЛОВ СЕВА – СЕВУ ВСЯКИЙ ЗНАЕТ…»

Всеволод Абдулов

Школа-студия МХАТ среди театральных вузов столицы считалась заповедным лицеем. Здесь доминировал стиль, культивировались особые манеры, старосветские традиции. Одной из них была чуть ли не отеческая забота старшекурсников о молодом пополнении. Выпускники ревностно следили за абитуриентами, которые завтра, возможно, придут учиться у их Мастера.