Ветер военных лет

Все это имело бы решающее значение, организуй гитлеровцы прорыв тактически верно. На деле же все пошло по-другому.

Врага охватила паника. Та самая, особенно страшная на войне, паника, которая делает абсолютно неуправляемыми даже вполне боеспособные, хорошо вооруженные части.

Словно звери, спасающиеся от охватившего лес пожара, фашисты бежали по всем проселочным дорогам, прямо по полям, вдоль глубоких оврагов. Бежали, охваченные страхом смерти, и в этом неудержимом и безоглядном бегстве таилась некая грозная сила — сила отчаяния.

Рассвело. Поднявшееся на безоблачном небе солнце стало пригревать. Немецкие самолеты не появлялись. Видимо, все они были брошены против наших танковых армий, стремительно продвигавшихся к Харькову и Богодухову.

От командиров подразделений нашей дивизии начали поступать сообщения по радио и прибывать посыльные с письменными и устными донесениями примерно одинакового содержания. Особенно запомнился молодой солдат, видимо бежавший всю дорогу и потому страшно запыхавшийся. С трудом разлепляя потрескавшиеся, запекшиеся губы, он после официального доклада добавил уже от себя:

— Я столько немцев сроду не видел, товарищ генерал. Валом валят. Просто видимо-невидимо.

— С оружием?

— Да тут уж не до оружия. Они прямо живым весом давят. Командир спрашивает, что делать.

— Передай всем от Родины и лично от меня: стоять насмерть, как стояли в Сталинграде. Тех, кто прорвется, уничтожать огнем вторых эшелонов.

Всем штабам я приказал организовать круговою оборону.

Начали поступать тревожные донесения:

— Прорвались танки…

— Прорвалась большая группа пехоты…

— Противник развернул артиллерию и минометы…

Требовалось ввести в бой резервы. Но их уже не было. По радио поступали сообщения о потерях, понесенных подразделениями дивизии. Из артиллерийского полка сообщили, что погиб командир дивизиона Герой Советского Союза майор И. М. Быков. Это было горько. Быкова в дивизии знали и любили. Человек беспримерной храбрости и мужества, он еще зимой 1942 года под Харьковом в одном бою уничтожил огнем батареи, которой командовал тогда, 31 немецкий танк. За это и был удостоен высокого звания Героя Советского Союза.

Поступали сообщения о вспыхивавших то там, то здесь рукопашных схватках. Гитлеровцы метались, ища любую щель, чтобы вырваться из кольца окружения.

Теперь я практически не имел возможности вернуться на свой КП. Уж слишком велик был риск наскочить на какую-нибудь группу фашистов. Проводная связь давно прервалась. Все управление шло от меня по радио, а полковник Бельский и штаб ловили мои приказы и донесения командиров полков, принимая необходимые меры для обеспечения боя.

Я отошел от рации, чтобы выглянуть в окно. Тут же радист закричал:

— Товарищ генерал! Командир второго батальона передает, что прорвалась большая группа немцев! Они двигаются в направлении нашего КП!

Я кинулся к рации, но связь прервалась.

Подполковник Шур объявил тревогу. Все заняли оборону в выкопанных еще ночью щелях.

Минут через пятнадцать показалась поспешно идущая колонна гитлеровцев, человек 250–300. Смешав ряды, немцы стали спускаться в овраг, тянувшийся мимо нас.

Наша оборона состояла из солдат комендантского взвода, связистов, радистов, шоферов и повозочных. Всего человек 40–45. От батареи, которая вместе с ротой автоматчиков уже была брошена в бой, осталось одно орудие.

— Как предлагаете действовать, товарищ подполковник? — спросил я Шура.

— Думаю, что надо дать фашистам втянуться в овраг, а потом открыть интенсивный огонь картечью из нашего орудия.

— Согласен. Но артиллерийский огонь следует поддержать огнем из автоматов и карабинов. Надо возможно быстрее ошеломить и деморализовать противника.

Подполковник Шур быстро отдал нужные распоряжения. План удался блестяще. После десятого выстрела из пушки оставшиеся в живых немцы, человек семьдесят, подняли руки.

Пленных поместили в просторной риге. Шур приказал одному из солдат остаться охранять их.

— Товарищ подполковник, — усомнился тот, — да разве я их удержу, если они драпать вздумают?

Подполковник Шур заглянул через щель внутрь сарая. Немцы с испуганными и растерянными лицами, вытянув шеи, прислушивались к тому, что происходило снаружи. Шур усмехнулся:

— Не вздумают! Рады небось до смерти, что удалось в плен сдаться.

Должно быть, так это и было. Могучий натиск Красной Армии на Курской дуге ошеломил и деморализовал фашистов.

Было же около трех часов дня. Я не ел почти сутки, и голод основательно мучил меня.

— Не перекусить ли нам? — спросил я Шура.

— Признаться, я давно об этом подумываю, товарищ генерал. Да немцы не учитывают, что я вторые сутки не ел.

— Ну, может, на этот раз потерпят, дадут нам поесть. Но они не «потерпели».

Едва мы расположились у погреба, как раздался крик:

— Еще группа немцев с того же направления!

Действительно, приближалось человек 15–20. Шли более организованно, у многих поблескивали погоны — офицеры. Вдруг мой водитель Федоров, лежавший в одном из окопчиков, закричал:

— Товарищ генерал! Там немецкий генерал!

— Точно? Ты хорошо разглядел?

— Очень даже хорошо! Лампасы у него на брюках!

Взять в плен генерала — это было заманчиво. Я подозвал связного.

— Проберитесь огородами к орудию. Передайте, приказываю по немцам не стрелять.

Быстро приказали всем, кто держал оборону: по моему выстрелу открыть огонь залпом поверх голов фашистов, с криком «Хенде хох!» встать и держать немцев под прицелом.

Конечно, фашисты могли открыть огонь, особенно если бы они знали, как нас мало. Но я рассчитывал, во-первых, на неожиданность нападения, а во-вторых, на чисто психологический момент. Дорога гитлеровцев лежала через овраг. Они должны были пройти мимо многих десятков трупов. Зрелище это, тяжкое уже само по себе, могло вызвать мысль о гибельности этого места и бессмысленности сопротивления.

Расчет оказался верным. Едва мы открыли огонь, фашисты подняли руки. Наши солдаты кинулись к ним, чтобы обезоружить.

— Генерала! Берите генерала! — крикнул я.

В тот самый момент, когда двое наших были буквально в трех шагах от фашистского генерала, он поднял пистолет к виску и выстрелил. По документам и показаниям пленных офицеров штаба, это был сам командир 19-й танковой дивизии генерал-лейтенант Шмидт.

Досаде моей не было границ. Потерять такого пленного!

Теперь мы наконец могли перекусить. Но от огорчения у меня совершенно пропал аппетит. Я сидел с консервной банкой в руке и рассеянно ковырял в ней вилкой. Подполковник Шур окликнул меня:

— Да вы ешьте, товарищ генерал! Я, конечно, понимаю — очень хотелось взять в плен такую фигуру. Но что уж так расстраиваться.

— «Расстраиваться». Вы представляете, сколько он мог сказать?

— Это так, — пытался утешить меня Шур. — Но и без того сам факт его гибели — наша большая победа.

Наш разговор прервал приезд командующего артиллерией дивизии полковника А. В. Клебановского. Он рассказал о том, как погиб майор И. М. Быков. Рядом с этой огромной и горькой потерей самоубийство генерала Шмидта показалось нам мелкой неудачей.

Клебановский, сам человек большого мужества, был расстроен гибелью своего командира артдивизиона страшнейшим образом. Он присел рядом с нами у поросшего рыжей травой погреба и, покачивая головой, несколько раз повторил:

— Какого человека потеряли!.. Какого человека потеряли!..

— Как это случилось, не знаете? — спросил я.

— Знаю, конечно, — грустно ответил Клебановский. — Погиб как жил. Геройски погиб.

Он поднял с земли небольшой камешек и положил его перед собой.

— Их дивизион поддерживал действия тридцать четвертого полка и стоял здесь. Это на самом краю Березовки, с северо-запада. За ночь фашисты кидались сюда три раза. И три раза получали по морде. Тут они, видно, поняли, что пехоте пройти не удастся, и запросили помощи. На рассвете, еще только чуть брезжить начало, полезли танки и самоходки. Пехота, естественно, у них за спиной. Быков не спешил. Сами знаете, выдержки у него на двоих хватало. Подпустил совсем близко — и начал расстреливать в упор. Дивизион стрелял без промаха. Подбили семь танков, пять самоходок, пять тягачей с орудиями, четыре бронемашины. Радист мне сообщил, что перед огневыми позициями дивизиона примерно четыреста фашистов осталось.