Женщина в Берлине

Вдова побежала, чтобы разместить дары в кухонном шкафе. Господин Паули и майор закоптили друг друга по-дружески, и я присутствовала и размышляла. Это - новое положение дел. Тут уже никак нельзя утверждать, что майор меня насилует. Я полагаю, что мое единственного холодного слова хватит, и он уйдет и больше никогда не вернется. Итак, я добровольно к его услугам. Делаю ли я это из симпатии, из любовной потребности? Бог мой. Пока все эти мужчины вешаются на мне со своим мужскими желаниями на шею, вообще невозможно представить, что бы я могла тосковать еще раз в жизни по этим вещам. Делаю ли я это за шпик, масло, сахар, свечи, мясные консервы? Немного определеннее. Меня стесняло быть обязанной и истощать запасы вдовы. Я радуюсь, что я могу отдавать ей теперь, руками майора тоже кое-что. Я свободнее чувствую себя, таким образом, и ем с чистой совестью.

С другой стороны, я люблю майора, люблю его тем больше, чем меньше он хочет как мужчина. И много он не будет хотеть, я чувствую это. Лицо бледное. Рана на колене создает ему сложности. Вероятно, он ищет человеческое, женское общение больше, чем просто сексуальные. И я охотно даю это ему добровольно. За все эти последние дни, он - самый сносный мужчина и человек. Кроме того, я могу им управлять. Я бы не доверила бы себя Анатолю так сразу, хотя Анатоль был то же самый по отношению ко мне добродушный. Но он такой жадный на это, как бык! Невольно он бы задалбливал бы меня, просто от избытка силы. С майором, напротив, можно говорить. Но я еще, однако, не ответила на вопрос, должен ли я меня теперь считать себя проституткой, так как я живу практически от моего тела и отдаю его за продукты.

В то время как я пишу это, сначала нужно определить, почему такие нравственные сомнения, как будто бы профессия проститутки мне была бы так уж ненавистна. Все-таки старый, почтенный бизнес и достаточно распространенный до самых верхов, вплоть до наивысших кругов. Единственный только раз, однако, я разговаривала с такой женщиной; это значит с зарегистрированной официально в этой профессией женщиной. Это было на корабле в Средиземном море, где-то около африканского побережья; я встала очень рано и шаталась по палубе, в то время как еще матросы чистили ее. Женщина уже бодрствовала, мне неизвестно почему, и стояла, куря сигареты. Я становилась возле нее у лееров, она отреагировала. Она знала несколько фраз на английском, предложила сигарету из ее пачки и улыбнулась. Позже главный стюард поймал меня и сообщал мне с драматическим шепотом, и ужасным лицом. Я не видела ее потом больше, однако, все еще ее полное, приветливое женское лицо стояло передо мной. То, что называется этим словом - плохо!

Однако, могло ли мне понравиться морально, что я окажусь однажды тоже в этом бизнесе? Нет, никогда. Дела идут у меня против природы, оскорбляют мое самочувствие, разрушают мою гордость - и делают меня физически жалкой. У меня нет к этому необходимости. Я выйду из этого бизнеса, если я должна называть мое нынешнее поведение, таким образом, с огромной радостью, если я смогу зарабатывать свою еду опять другим, более приятным и лучше соответствующим моей гордости способом.

Около 22 часов майор разместил своего узбека за кухней в комнате. Снова дребезжат ножки боковой стойке кровати, револьвер висит внизу, все увенчивает солдатская шапка на спинке. Но свеча еще горит, и мы рассказываем про все. То есть, майор рассказывает, он сообщает мне о своих семейных обстоятельствах и выкладывает маленькие фото наружу из портмоне. Например, фото его матери, у которой дикие, раскосые черные глаза и белые волосы. Она с юга страны, где издавна сидели татары, и сочеталась браком с белокурым сибиряком. Внешне у майора есть многое от его матери. Теперь это существо становится более понятным мне, из-за этой северно-южной кровавой смеси: его нервность, поспешные изменения в настроении от огня до меланхолии, его лирические взлеты и внезапная хандра. Он был в браке, разведен давно, был, очевидно, трудный партнер, как он сам признается. У него нет детей. Это что-то очень редкое у русских. Я заметила это потому, что они спрашивали всегда одинаково, есть ли у меня дети, и по отношению к моему ответу покачивали головой с удивлением, комментируя, что у нас так немного детей и так много женщин без ребенка. Также про вдову, они не могут предположить, что у нее нет детей.

Майор, портрет очень привлекательной девочки со строгим пробором, дочь одного польского университетского профессора, у которого майор лежал прошлой зимой в квартире.

Когда майор спрашивает об моих семейных отношениях, я уклоняюсь, не могу говорить об этом. Он хочет знать тогда, какое у меня было школьное образование, слушает с почтением, когда я ему отвечаю про гимназию и специализацию по иностранным языкам и мои поездках вдоль и поперек Европы. Он говорит, признавая: «У тебя хорошая квалификация».

Он тогда удивляется, что все немецкие девочки так стройны и без жира – будто нас недокармливали. Он рисует себе тогда, как бы это было бы, если бы он меня взял с собой в Россию, если бы я была его жена, познакомилась бы с его родителями... Он обещает, что откормит меня там с цыпленком и сливками, так как перед войной у него действительно хорошо жили дома... Я позволяю ему прясть. Понятно, что мое "образование" - которое он меряет, конечно, по скромному масштабу русского, добавляет ко мне внимания, и делает меня в его глазах более желанной. Определенно отличие от наших немецких мужчин, для которых по моему опыту эрудиция ни в коем случае не повышает обаяние женщины. Наоборот, инстинктивно я всегда пытаюсь казаться немного глупее и менее компетентной по отношению к мужчинам, с тех пор, когда я узнала их ближе. Всегда немецкий мужчина хотел, что бы он был более умным, что бы он мог информировать свою хозяйку маленькой собачки. Советские ничего не знают о хозяйках маленьких собачек для приветливого дома. Образование высоко котируется там, такое редкое, к которому стремятся, потому что оно окружено государством сияющим нимбом. К этому добавляется, что знания там оправдываются, майор говорит, что я бы нашла бы определенно «квалифицированную работу» на его родине. Прекрасная возможность, ты желаешь добра, но вместе с тем я сыта этим раз и навсегда. У вас слишком много вечерних курсов. Я больше не люблю вечерние курсы. Я люблю вечера для себя.

Он снова пел, тихо, мелодично, я охотно слушаю. Он добросовестен, чистое существо, заинтересованный. Но далекий и чужой. Как мы стары западноевропейцы, но теперь только грязь под его сапогами.

Я только помню о ночи, что я спала глубоко и хорошо и даже видела сны; и что я утром рассказывала их, называя их «кино в голове», «картины перед закрытыми глазами», «не правильные вещи во сне». Русское слово "сны" я узнала от майора. Это такое слово, которое тоже отсутствует в солдатском словаре.

Когда майор уходил, около 6 часов в комнате узбека все было тихо. Он спросил меня с опаской и взволнованный, может что-то случилось с закрывшимся азиатом – может, потерял сознание или вообще - нападение и убийство? Вместе мы трясли щеколду, стучали в двери. Ничего, никакого звука: и все же мы видели, что внутри находился ключ. Так твердо никто не спит, даже азиат. Я пошла к вдове и прошептала ей наши опасения на ухо.

«А что», - зевнула вдова. «Он просто хочет остаться здесь и попробовать позже счастье у тебя, когда уйдет майор».

Господин Паули часто говорит о «женской интуиции» вдовы. В этом случае, однако, я не верю ей, и высмеиваю ее.

Наконец, исчезает майор, после того, как он неоднократно смотрел на свои наручные часы. (Русские часы, он доказал это мне сначала нашего знакомства посредством знака изготовления).

Едва ли он уходит, как кое-кто появляется в коридоре, выспавшемся.

Господин Узбек!

Он тяжело ступает на меня, рассматривая меня набухшими, теперь собственно хмурыми маленькими глазами, вытягивает из кармана пальто пару шелковых чулок, еще в бумажной упаковке, и говорит, в то время как протягивает их мне, на ломанном русском языке: