Женщина в Берлине

Я поговорила с ними на русском. Два безбородых маленьких мальчика, впрочем, я успешно уговорила их и проповедовала им даже Указ большого Сталина. Наконец, они удалились, хотя громыхали еще довольно долго своими сапогами напротив нашего главного входа. Мы вздохнули. Все-таки успокоительное чувство, что я могу побежать, в крайнем случае, этажом выше и позвать на помощь кого-либо из группы Анатоля. Мы - частный олений парк Анатоля. Почти все знают это теперь.

Но на душе у вдовы, тем не менее, постепенно становилось тревожно, особенно к вечеру, когда никто из наших обычных гостей не появился. Она использовала мгновение спокойствия на лестничной клетке и мелькнула наверх навести контакты с остальными жителями. Возвратилась через 10 минут: «Пошли к госпоже Вендт, там такие милые русские, у них действительно уютно».

Госпожа Вендт, это одинокая дама с гнойной экземой на щеке, это та, которая прятала по-походному в свое время свое обручальное кольцо в резинке трусов. Выявляется, что она присоединилась к оставшейся экономке нашего сбежавшего в западном направлении домовладельца – один из видов боязливых общностей и обществ взаимопомощи, какие образуются повсюду вокруг. В маленькой кухне был спертый воздух и чад табака. В свете свечи я различила обеих женщин и 3 русских. Перед ними на столе было видно огромное количество консервов, в основном без надписей, пожалуй, немецкое продовольственное снабжение войск, добыча русских. Вдова была с одной из банок сунутой в ее руку русскими.

Никто не знал из этих 3 русских меня. Один, по имени Серёжа подбирался до меня, клал мне руку вокруг бедра. Тогда другой русский вмешался и сказал в мягко: «Брат, я бы просил тебя, не позволять себе такое поведение».

И Серёжа отодвинулся от меня пойманный на месте.

Я удивилась. Тот, что говорил, был молод и прекрасен лицом. У него темные, правильные брови. Его глаза светятся. Его руки белы и тонки.

Теперь он серьезно рассматривает меня и говорит на ломанном немецком языке: «Не schaben страх».

Госпожа Вендт нашептывает нам обоим, что у этого горячего русского, Степана, убита при немецком воздушном налете на Киев жена и 2 детей – и что он, вообще, как святой.

Теперь третий русский, маленький и рябой, придвигает мне банку, которую он открыл перочинным ножом. Он дает мне нож и просит меня жестами, чтобы я ела. Это мясо в банке. Я накалываю жирные, большие глыбы в рот, я голодна. Все 3 русских смотрят на меня благоприятно. Госпожа Вендт открывает кухонный шкаф и показывает нам ряды консервных банок, все это притащили эти 3 парней. Тут действительно уютно. Обе эти другие женщины скорее отталкивающие; госпожа Вендт с экземой; и экс экономка в очках похожая на чахнущую мышь. Бог знает, почему эти мужчины обосновались именно здесь и таскают им все это так усердно.

Степан аккуратно излучает защиту. Я любуюсь им как картиной, он вызывает у меня ассоциации с одним из братьев Карамазовых, Алешей. Но вдова становится беспокойной, она беспокоится об оставшемся в кровати господине Паули. Хотя, все же, нашим мужчинам совсем ничего опасаться русских. Нельзя даже вообразить, что один из этих гуляк приблизился бы к мужчине с предложением: «Эй, мужик, иди сюда».

Они безнадежно нормальны.

Серёжа проводит нас со свечой к двери, спокойный и ручной под взглядом Степана.

Мы бежим рысью вниз, каждый с мясными консервами в руках. Из нашей квартиры звучит бодро музыка. Внутри напряженная работа. В жилой комнате сидит, проникновенно с открытой задней дверью, почти полностью группа Анатоля. Они нашли где-то пианино шкипера и играют попеременно на нем. Каждый пробует, никто не умеет, и результат налицо. Но при этом они очень смеются. Они хотят праздновать, сегодня - первое мая. Где Анатоль находится, они не знают, они говорят, он разъезжает по служебным делам, у него много дел.

Мы проходим к кровати господина Паули - и находим там русских посетителей. Тусклый лейтенант со своим костылем и еще один, которого он привел, по-видимому, и которого он представляет нам как майора.

Я пристально смотрю на тусклого блондина с изобилием антипатии и желаю его ухода. Он не дает даже знака что узнает меня, действует отчужденно и формально и безупречно вежлив. Приведенный им майор еще более вежлив. Он вскакивает при нашем входе, кланяется как на уроке танцев, повторяет перед каждым из нас свое приветствие. Большой, стройный тип, черноволосый, в чистой форме, он тащит вслед за собой одну ногу, мелочь. Дополнительно я обнаруживаю еще и третьего новичка в комнате. Он сидел неподвижно на стуле у окна, подходил только на вызовы майора, мигая на нас в свете от свечи. Азиат с толстыми челюстями и набухшими льняными разрезами глаз, нами отрекомендован как адъютант майора. Вслед за тем он прошел назад его угол у окна, поднял воротник своей серо-шерстяной шинели, защищаясь от продувавшего снаружи ветра.

Вчетвером мы сидим теперь вокруг кровати Паули, вдова, я, майор и тусклый блондин. Майор обеспечивает разговор. Я должна переводить на немецкий язык по его просьбе для господина Паули и вдовы, которых он считает супружеской парой, его многочисленные, изысканные пустые фразы вежливости. Он и я осматриваем друг друга украдкой. Действуя на ощупь, мы обмениваемся словами. Я не упускаю из виду его. Теперь майор предлагает сигары, которые он носит свободно в кармане куртки. С благодарностью Паули принимает 2 штуки, одну закуривает, причем от майора. Оба осторожно дымят. Майор подает Паули время от времени вежливо пепельницу. Внезапно он вскакивает, просит сказать ему, не мешает ли он нам, тогда он покинет сразу это помещение! И это с таким видом как будто бы он уже на бегу. Нет, нет, мы отрицаем, он не мешает нам. После чего он садится снова, молча. Чисто книга хорошего тона. Снова абсолютно новый образец из очевидно неистощимой коллекции экземпляров, которых к нам прислал СССР. Впрочем, он нервный. Его рука, которая держит сигару, значительно дрожит. Или у него температура? Между тем он сообщил, что он ранен в колено и лечится с мрачно-белокурым лейтенантом вместе в больнице с прошлой недели.

Между тем певческий кружок разошелся, вытащив пианино шкипера из нашей квартиры. Вокруг нас становится тихо. Я кошу на наручные часы тусклого блондина. Стрелки приближаются уже к 11. Мы смотрим друг на друга, вдова, господин Паули и я, и не знаем, что мы должны ждать от этих гостей.

Теперь майор дает команду азиату в углу окна. И он выдергивает из одного из его карманов шинели что-то, которое оказывается истинной бутылкой немецкого фирменного шампанского! Он ставит ее в светлый круг свечи на столике у кровати. Уже вдова бежит за стаканами. Мы чокаемся, выпиваем. При этом идет тихий разговор между майором и мрачно-белокурым лейтенантом. Болтовня о том, о сем, которую я, очевидно, не должна слышать. До тех пор пока майор не обращается неожиданно ко мне и спрашивает меня, так же строго как в школе: «Что Вы знаете о фашизме?»

- Фашизм, - я повторяю заикаясь.

- Да, пожалуйста. Объясните нам происхождение слова. Назовите страну происхождения этого политического направления.

Я судорожно обдумываю, лепечу тогда что из Италии, Муссолини, старых римлян, fascio похоже на связку прутьев... И в течение всего этого времени дрожат мои руки и колени, так как я внезапно перестала понимать, что этот майор представляет из себя, и чего он хочет от меня: он хочет политически проверять меня, хочет устанавливать, как мое вероисповедание, мое прошлое - чтобы использовать потом меня для каких-нибудь русских интересов, как переводчицу или армейскую помощница, откуда я знаю - и я считаю себя уже угнанной и порабощенной где-нибудь на улицах войны... Или это люди GPU, хотят ли они использовать меня как шпиона? 100 ужасных мыслей, я чувствую, как мои руки падают свинцово, едва выдавливаю последние слова...

Я, должно быть, побледнела, так как вдова, которая не понимает, что происходит, все же, смотрит на меня боязливо вопросительно. Теперь я слышу, как майор говорит мрачно-белокурому лейтенанту довольно: «Да, у нее хорошие политические знания».