Женщина в Берлине

И он поднимает стакан и пьет за мое здоровье.

Я вздыхаю, чувствуя свое сердце в шее. Очевидно, экзамен уже перенесен и он не иного смысла, чем проверить мою школьную мудрость. Я выпиваю, и мне наливают последний остаток из бутылки шампанского.

Внезапно новая нота из открытого ассортимента. Мрачно-белокурый лейтенант говорит в 2 предложениях, о чем идет речь: «Вот майор. Он позволяет себе спросить Вас, гражданка, приятен ли он Вам».

Я падаю с облаков, таращусь на обоих мужчин глупо. Майор стал занят вдруг очень своей сигарой, добросовестно отряхивая ее в пепельнице. Он вовсе, кажется, и не услышал, что по его приказу лейтенант спрашивал. Я не могу увидеть реакцию азиата из-за темноты окна. Он безмолвно сидит на своем месте. У него нет шампанского.

Молчание. Вдова смотрит на меня с вопросом.

Потом опять лейтенант, беззвучно, равнодушно: «Приятен ли Вам майор? Можете ли Вы любить его?»

Любить? Проклятое слово, я больше не могу слышать его, я настолько испугалась и отрезвела, что я не знаю, что говорить, и что делать. Все же, этот мрачно-белокурый лейтенант принадлежит кругу Анатоля. Он знает табу. Но существует ли теперь Анатоль? Является ли этот майор сменщиком? Думает ли он, что он может приступать к наследованию меня? Но нет, майор рассказал только то, что он живет теперь в больнице, что у него есть там кровать.

Я встаю и говорю: «Нет. Я не понимаю».

Лейтенант прихрамывает ко мной через комнату, в то время как майор сидит все еще с непричастным видом возле кровати Паули.

Вполголоса я бормочу к лейтенанту: «А Анатоль? Что с Анатолем?»

- Что, Анатоль? - кричит он грубо и громко, - Причем тут Анатоль?

Он давно уже очень далеко. Его перевели в штаб.

Анатоль уехал? Так без слова? Правда ли это? Но звенит в ответ – так, конечно так, с насмешливым превосходством.

У меня кружится голова. Теперь майор также поднимается, прощается церемонно с вдовой и с Паули, я слышу его повторные засвидетельствования благодарности для них за предоставленное гостеприимство. Паули и вдова почти ничего не поняли. Я также не решаюсь, говорить по-немецки в присутствии русских с обоими немцами. Я уже знаю, русские не любят этого, предполагают тогда заговор и измену.

С поклоном нам всем майор удаляется к двери. От окна азиат ковыляет. Я свечу всеми тремя моими свечами наружу. Очень медленно тяжело ступает майор по прихожей, правая нога несколько подтягивается, все же, он старается подавлять хромающую походку. Лейтенант толкает меня локтем, спрашивает грубо: «Ну? Что Вы еще думаете?»

Потом короткое обсуждение между ним и майором, где переночевать, в больнице или? И лейтенант спрашивает меня, холодно, все же, снова вежливо:

«Не могли ли мы здесь разместиться? Мы, все трое?»

И он указывает на майора себя и наполовину сонного присутствующего азиата.

Все 3? Пожалуйста, почему нет? Все же, таким образом у нас будет мужская защита ночью, думаю я и веду их к комнате позади рядом с кухней. Там стоит широкий диван с несколькими шерстяными одеялами. Лейтенант и азиат мимо меня в комнату. Уже лейтенант рвет дверь комнаты за собой, я только лишь вижу блики карманного фонаря.

Я стою в кухне, свеча в руке. Рядом со мной стоит, молча, майор. Вежливо он спрашивает меня, где ванная. Я указываю ему дверь, оставляю ему свечу. В то время как я стою в ожидании у кухонного окна и выглядываю в темноту, дверь палаты открывается еще раз. Тусклый блондин, уже в рукавах рубашки, шипит мне:

- С нами про вчерашнее не должен знать никто.

И он снова исчезает. Я обдумываю один момент: «Почему с нами?»

И тогда прошлая ночь обрушивается на меня снова, собачья любовь, плевание перед моей кроватью. Все понятия о времени смутились во мне. Один день как одна неделя, зияет пропасть между 2 ночами.

Майор снова тут, проходит со мной в мою комнату. Теперь Паули и вдова, наконец, поймут, что здесь игралось. Я слышу ее приглушенную речь через стену. Из одной из своих сумок майор тянет новую, большую свечу, он позволяет небольшому количеству воска капать на пепельницу, прилипает свечу и ставит на столик около моей кровати. Тихо спрашивает, и мнет при этом шапку еще в руке:

- Могу ли я остаться здесь?

Я делаю руками и плечами неопределенный знак.

На это он, с опущенными глазами говорит:

- Забудьте старшего лейтенанта. Он будет очень далеко уже завтра. Я знаю это.

- А Вы?

- Я? О, я еще долго остаюсь, очень долго. По меньшей мере, еще одну неделю, и, вероятно, даже дольше.

Он указывает на ногу:

- Осколок у меня тут. Я лечусь.

Все же, мне жаль его, как он тут стоит таким вот образом. Я прошу его, чтобы он садился и прилег. Он:

- Вы устали. Уже поздно. Вы не желаете?

И он отправляется к окну, из обломков и картона, через который ничего не слышно теперь, совсем ничто больше не напоминает о фронте, и делает вид, что он выглядывает. Мгновенно я разделась, накинула старый утренний халат вдовы, спрятанный под пуховиком.

Он приближается, двигает кресло к кровать. Чего он хочет? Снова начинает беседу, книгу хорошего тона играет, смотри главу «Изнасилование вражеских женщин?» Нет, все же, видать, он хочет познакомиться, он выкладывает всяческие документы из его потайных карманов, они раскладываются передо мной на сшитом из отдельных лоскутов одеяле, придвигает свечу ближе, что бы я видела хорошо. Это - первый русский, который показывает себя так вот со всеми подробностями. Теперь я знаю, как его имя, когда он рожден и где, даже знает, сколько у него на сберегательной книжке города Ленинграда, на счете 4000 рублей стоят. Потом он снова собирает свой бумажный хлам. Он говорит изысканным русским языком, что я, как всегда, определяю по тому, что все предложения для меня остаются непонятными. Он кажется эрудированным, музыкальным, судорожно беспокоится, чтобы вести себя всё ещё по-джентльменски. Вскакивает неожиданно, спрашивает нервно:

- Неприятен ли я Вам? Чувствуете ли Вы отвращение ко мне? Говорите это открыто!

- Нет, нет.

Нет, ни в коем случае. Просто я не могу найти себя так быстро в этом положение. Я имею отвратительное чувство что меня передали с рук на руки, чувствую себя униженной и оскорбленный, деградировавший до сексуального объекта. Потом опять мысли:

- А было ли правдой, что Анатоль исчез? Если эта с таким трудом сооруженное табу, эта стена, исчезла? Не было ли лучше соорудить новое, вероятно дольше продолжающееся табу, построить новую стену вокруг меня?

Майор снимает свою курткой в темпе скоростных кинокамер со взглядами искоса на меня. Я сижу, жду, чувствую пот в моих ладонях, хочу и не хочу помочь ему. До тех пор пока он внезапно не говорит:

- Пожалуйста, Вы дадите мне Вашу руку.

Я пристально смотрю на него. Хочет ли он осчастливить меня после книги целованием руки? Или он хиромант? Он уже берет мою руку, твердо сжимает ее обеими руками и говорит, причем у него дрожит рот, и глаза смотрятся жалкими:

- Простите меня. У меня не было так долго женщины.

Этого не должно было случиться. Я уже лежу лицом на его коленях и всхлипываю, и реву, и реву, выплакивая все горе души. Я чувствую, как он гладит мои волосы. Слышен шум у двери, мы поднимаем взгляды. В щели двери стоит, со свечой в руке, вдова и спрашивает тревожно, что со мной. Майор и я оба машем руками, она тоже, пожалуй, видит, что ничто злое мне не делается, и я слышу, как дверь захлопывает снова.

Я ему потом несколько позже в темноте говорила, какая я жалкая и израненная и что он должен быть мягок со мной. Он был мягок и безмолвно нежен, это дало мне спокойствие и вскоре позволило уснуть.

Это был мой вторник, первого мая.

Потом среда. Впервые после этих ночей с мужчинами я высыпалась вплоть до наступления дня и находила всегда майора рядом с собой. Очевидно, у него нет службы, и это позволяет ему делить себя. Мы болтали про разное, очень по-дружески и благоразумно. Неожиданно он признавалась мне, что он ни в коем случае - не коммунист, он - кадровый инженер, дипломированный в Военной академии, и ненавидел этих молодых стукачей из комсомола. Из чего я поняла, что у более высоких офицеров есть причина бояться партийного наблюдения. Я удивляюсь, как открыто он говорит со мной. Разумеется, мы без свидетелей. Так же неожиданно он хотел узнать, здорова ли я