Мемуары

Сколько опасностей для всякой другой, но не для нее! И в то же время ее душа, более сильная, чем страсти, разорвала мрачное покрывало, скрывающее истину; она открыла чистый свет, сверкающий даже во мраке, этот маяк, который ни грозы, ни бури не могут угасить и который находится в глубине нас самих.

Но возвратимся к беседке. Уже прошло некоторое время, как пробило одиннадцать часов; ночь становилась темнее, и было поздно.

Великий Князь не приходил за нами, и, несмотря на прелесть разговора со священным для меня лицом, порученным моим заботам, желание остаться там, я начинала бояться, что нас мог застать там какой-нибудь пьяница или слишком любопытный чело- -век. Наконец пришел Великий Князь, и мы направились домой, поужинали и разошлись позднее, чем обыкновенно.

На следующий день я рано отправилась гулять в Английский сад; я приказала моему негру принести мне туда камеру-обскуру, подаренную мне Императрицей; я поставила ее против колоннады с другого берега озера, чтобы срисовать прелестный вид. Озеро было широко, и я была на выгодном для перспективы расстоянии. Эта камера-обскура была велика и удобна, туда можно было почти войти на половину корпуса и очень хорошо положить руки. Я принялась за работу. В это время графиня Браницкая проходила на противоположном берегу. Она увидала мой аппарат и не могла понять, что такое она видит; она остановилась и осматривала четырехугольную массу камеры, зеленую занавеску, спускавшуюся до земли, и спросила у своего лакея, дерзкого и грубого человека, что это такое, по его мнению. Последний отвечал не колеблясь: «Это г-жа д'Эстергази лечится электричеством». Графиня обошла кругом озера, подошла ко мне и рассказала мне смешную выдумку своего лакея. Мы обе много смеялись; потом она рассказала об этом Государыне, и та тоже нашла это забавным.

Однажды вечером Великий Князь попросил позволения у ее Величества остаться у себя. Позвали Дьетца с виоль д'амур и трех других превосходных музыкантов для исполнения квартетов. Когда этот маленький концерт окончился, Великая Княгиня приказала мне следовать за ней в ее внутренние апартаменты.

«Уже давно, — сказала она мне, — хотела я вам показать нечто вроде дневника, который я хочу послать матери при верной оказии. Я не хочу его отправить, не показав вам и не отдав его на ваше суждение. Останьтесь здесь (мы были в спальне), я сейчас принесу его, и вы поступите с вашей обычной откровенностью».

Она вернулась, мы сели около камина, я прочла тетрадку и бросила ее в огонь. У Великой Княгини вырвалось резкое движение, потом на лице ее отразилось удивление.

— Что вы делаете? — сказала она с легким раздражением в голосе.

— То, что я должна, Ваше Высочество. Эта рукопись обладает всей прелестью стиля и искренним доверием дочери к своей матери, но, когда принцесса, ваша мать, прочтет его, находясь на расстоянии восьмисот лье от вас, она будет беспокоиться. Каким образом вы можете ее тогда успокоить? Вы посеете в ее душе смущение и муку. Большая разница, говорить или писать. Иногда одного слова достаточно для человека, который нас любит.

Великая Княгиня согласилась с трогательной прелестью и сказала мне многое, что тронуло мое сердце.

Эта тетрадка была отражением души, всецело изливающейся на груди любимой матери, преувеличивая опасности из благородного стремления и большего недоверия к самой себе. На ее стиле заметно отразился характер ее учения. История была все время ее любимым чтением. Изучение сердца человеческого помогает нам познавать и судить себя. Благородство ее души в соединении с принципами располагало ее к снисходительному отношению к другим и большой строгости к себе.

Одной из причин, заставивших меня уничтожить эту рукопись, было желание лишить возможности Великую Княгиню читать ее.

Ее необходимо было поддержать против трогательного недоверия к своим силам, которое могло ее бросить в уныние.

Императрица никогда не объявляла заранее о своем отъезде из Царского Села. Она отправлялась обыкновенно в тот момент, когда этого меньше всего ожидали, что было причиной недоразумений, забавлявших ее. Однажды сказали, что Ее Величество сегодня выезжает в карете, и это очень всполошило всех, кто имел честь возвращаться с Государыней в Петербург в ее карете. Граф Штакельберг был особенно этим заинтригован и приказал своему лакею укладываться. Ее Величество села в шестиместную карету и оказала мне честь, пригласив меня туда вместе с м-ль Протасовой, Зубовым, флигель-адъютантом Пассе-ком и графом Штакельбергом. Она отдала заранее распоряжение кучеру, который повез нас сначала на обыкновенную прогулку, а потом свернул на дорогу в город. Граф Штакельберг сделал знак Пассеку, что он не ошибся и угадал. Но в то же время кучер своротил с большой дороги и въехал в лес. Все эти повороты взад и вперед совершенно сбили с толку графа Штакельберга, и он не знал, что подумать. Мое присутствие его должно было бы успокоить. Я никогда не возвращалась в город с Ее Величеством. Наконец спокойно вернулись во дворец; граф Штакельберг не нашел своего лакея, который уехал вместе с вещами. Пришлось послать за ним вдогонку. Это удалось с большим трудом, что очень забавляло Государыню и все общество.

Так как было поздно; она сейчас же удалилась к себе. Я последовала за Их Императорскими Высочествами в их апартаменты и ушла оттуда только в одиннадцать часов. Около полуночи, когда я собиралась ложиться, мне принесли записку от Великой Княгини, которая просила меня от лица Великого Князя и от себя прийти как можно скорее к ним, так как они хотели сказать мне что-то особенное. Я приказала негру взять фонарь и следовать за мной. Ночь была темная и теплая; я шла по большому двору и коридорам дворца; повсюду царило глубокое молчание. Только часовые кричали: «Кто идет?» У меня был вид искательницы приключений. Проходя по террасе мимо маленькой лестницы, ведущей в комнаты Ее Величества, я увидала стоявший там пикет. Офицер посмотрел на меня с удивлением- Я дошла до малого входа, где меня дожидался камер-лакей Великой Княгини и провел меня в ее кабинет. Минуту спустя она пришла вместе с Великим Князем. На ней был надет шлафрок и ночной чепец, а на Великом Князе — сюртук и туфли. Они спросили моего совета по поводу незначительных вещей, которые они могли бы отложить до следующего дня и тем охранили бы меня от сплетен и злословия моих надзирателей: с того момента, более чем когда-либо, я стала самой-таинственной интриганкой. Но Великий Князь утверждал, что только я одна могла разрешить их спор. Примирив их, я возвратилась домой в час ночи.

Через несколько дней утром Императрица уехала из Царского Села. Мы все были на лужайке за оградой, чтобы посмотреть, как будет проезжать Государыня. Их Императорские Высочества оставались еще на сутки. Я вернулась с ними в город. Отъезд Императрицы огорчал всех: угольщики, водовозы, весь народ, живший в Царском Селе, бежал за ее каретой и плакал.