Записные книжки. Воспоминания. Эссе

— Оба — она.

— Оба она делает.

— Константин Константиныч, вы не испытываете потребности со мной поговорить?

— Что ж говорить? Вот если б вы мне материал вовремя сдавали.

— И сдаю.

— Где же сдаете...

— Простите, факты упрямая вещь. «Гвардейцы» — сданы? Сданы. «Последний из Удэге» сдано? Сдано. «Отец» сдано? Сдано. «По страницам газет» не сдано. Новые стихи не сданы. В общем, не так плохо.

— Да, не так плохо. Но и не хорошо.

— Но это отпечатано.

— Пока дадут отбой, он сразу начнет...

— Обязательно. Он и выжидает отбоя.

— Алло. Только что она из Союза звонила, что в силу известных причин не может прибыть.

— Да, ей никак не прорваться.

Актер, угощавший котлетой, Миронову: — Вы мне могли бы полчаса уделить? Помочь. Я в первый раз читаю Пушкина. Я не читал Пушкина.

— Пойдемте. Там свободно?

П. В.: — Что, он всерьез волнуется?

— Конечно, всерьез.

— Что он читает?

— «Медного всадника». Вступление.

— А, можно волноваться...

— Нет, я просто не думала, что такой актер... Борин: — Вообще, я могу пойти в грамзапись. Потому что, в сущности, это функция режиссера, а не редактора.

— Разделим труд пополам. Слышите, как мы на вас работаем? П. В.: — Арсений, ведь я уже говорила, это ваша передача.

— Нет, ваша.

— Что за передача?

— «Балтийцы в боях» — литературно-вокально-музыкальная. Должен сказать, что я вздохнул с большим облегчением, выходя из студии.

— Исходя из того, что все хорошо, что кончается?

— Вот именно. Имейте в виду, пока что имеется в плане двадцать передач. Но это норма повешенного, а я мечтаю, что мне дадут норму полузадушенного.

— Десять передач.

— Какие же передачи?

— Например: «Я не хотел бы быть на вашем месте...»

— Это как — из нормы повешенного или полузадушенного? (Борин долго хохочет.)

— Как же мы договоримся?

— Утречком у нас так жизнь складывается. В десять репетиция Ходзы, потом опять репетиция Ходзы. В двенадцать у меня репетиция с Петровым. Потом с Зонне.

— В двенадцать — я как из пушки.

— Я сейчас сосчитаю. Я с первого числа двадцать одно письмо написала.

— Зачем же так много?

— Нужно. Десять писем хотелось написать. А остальные все нужно.

Борин: — С копиркой надо. Жива-здорова. Будьте здоровы. Целую.

— Ну жива-здорова — этим они не интересуются.

— Чем же они интересуются? Зачем же им писать, если они даже этими элементарными вопросами не интересуются? (Входит секретарша.)

— Вы как прошли? Пропускают?

— Не очень-то. В Союзе сейчас было весело из окон смотреть.

— Что — в Союзе?..

— Нет, по ту сторону попадало.

— В воду?

— В воду и не в воду. Я вот сегодня на Кировском мосту была, когда там случилось...

— Что такое?

— Милиционера убило. И вообще каша. Я не видела. Я сразу ушла. А Теребилова и Валя — они в это время в трамвае ехали с другой стороны. Они все видели.

Борин (к девушке из грамзаписи): — Нам для тематической передачи нужен древний кавалерийский марш. Понимаете, чтобы так от него и веяло древностью. Трам-там-та-та-там...

Секретарша (Покровскому): — Нет, это у вас не пойдет.

— Почему?

— У вас же все передачи похоронные. Как ваша передача, так похороны.

— Я мечтаю о веселой передаче.

— До веселия ли...

— Какой может быть смех во время войны... Борин: — В крайнем случае, я согласен даже и на это. Как она называется?

— «Кавалерийская рысь». Обработка Чернецкого.

— Чернецкий — это явно духовой.

— Опять похоронный.

— Отчего — на рысях. Марш гвардии гусарского полка.

— Дурацкий марш. Хотя они императорские, но они дохлые какие-то.

— Это что?

— Марш с фанфарами.

— Вот старина.

— Это приемлемо.

— Ничего. Я тоже считаю. Марш с фанфарами называется.

— Самойлов совсем не подходит.

— Не подходит бас. Я, например, думал — П. Но не подходит бас.

— Не подходит. А тут нужен исполнитель, который дифференцировал бы.

— Единственный человек, который подходит...

— Я знаю — С. Я думал. Надо решить — может ли женщина читать.

— Нет, тут хотелось бы отношение автора. У автора более мужское отношение.

— Значит, женщина исключается.

(Все это деловой разговор с оттенком удовлетворения, которое испытывают люди от сознания своей профессиональной искушенности.)

Начальник отдела: — Вы знаете. Я вот грешный человек, но я предпочел бы, несмотря на все, — бас. Курзнер. Сколько бы баритон ни пел, бабушки из этого получиться не может.

Новый (вместо снятого) начальник отдела — хочет испытывать превосходство не только по положению, но и интеллектуальное. Среди театрально-цехового педантизма он сохраняет свободу и трезвость суждений, сочетающуюся со словоупотреблением слегка ироническим («грешный человек», «баритон» и «бабушка»).

Миронов: — Он для этого немного бесчувственный. Прочтет, может быть. Будет прилично. Но уж нечасто актеру такой материал попадается. Мне кажется все-таки, что такую лирику Самойлов мог бы донести.

(Профессиональный разговор продолжается.)

— Лирику он, может быть, и донесет. Черт! А вот этот быт дворянский...

(Немотивированное восклицание «черт!» должно несколько расшатать профессиональную педантичность разговора.)