Тим Бёртон. Интервью: Беседы с Марком Солсбери

Хоть я и прошел всю студийную систему с самого низа, сам я этого не чувствую, как, впрочем, и те, кто тут работает, — иногда они как-то озабоченно смотрят на меня, словно спрашивая, что это он там собирается делать. Но в этом скрыты и немалые возможности: здорово, когда работаешь внутри некой системы и находишь способы в чем-то подчинить ее себе. Здесь есть какое-то извращенное очарование.

Еще в ту пору, когда Бёртон готовился снимать «Битлджус», он поручил молодой романистке Каролине Томпсон написать сценарий фильма «Эдвард Руки-ножницы». Их представил друг другу агент, который решил, что они могли бы поладить. И он оказался прав: в Томпсон Бёртон нашел родственную душу. Позднее Каролина напишет сценарий еще к одному давно лелеемому замыслу Бёртона — «Кошмару перед Рождеством».

Я прочитал ее книгу «Впервые рожденный», о жертве аборта, вернувшейся к жизни. Хорошая вещь: главная ее тема социологическая, но там есть и элементы фантастики, очень удачные. Люблю такие сочетания.

Чувства, которые пробуждает эта книга, близки к тому, что я хотел бы выразить в «Эдварде Руки-ножницы». Я не самый общительный из людей, особенно если нужно сформулировать мысли, берущие свое начало в чувстве, поэтому был счастлив познакомиться с Каролиной. Ее идеи созвучны моим, что меня очень устраивало: концепция фильма у меня давно сложилась и приобрела символическое значение — она не была чем-то таким, что можно было бы критиковать и анализировать, по крайней мере, мне этого не хотелось. Я нуждался в человеке, который понимал бы самую суть замысла, чтобы обойтись без обсуждения проекта на уровне психологии начальной школы. Я бываю порой достаточно загадочен, но Каролина все же понимала меня.

Я заплатил ей несколько тысяч долларов, чтобы она написала сценарий, студия вообще не имела к этому никакого отношения. Иногда хорошо представить киностудии готовый продукт в комплекте: «Вот вам сценарий, господа, вот сам фильм. Будете брать?» На этот раз не было больших споров — так легче добиться толку в любом деле. Мы дали им две недели на размышление, чтобы сказать определенно «да» или «нет». Я был полон решимости следовать этим путем и впредь, чтобы никто не мог навязать мне каких-либо изменений.

Как ни странно, идея возникла из рисунка, сделанного мною давным-давно. То был всего лишь образ, который мне нравился. Он возник подсознательно и был связан с персонажем, который хочет прикасаться к предметам, но не может, он несет в себе одновременно созидательное и разрушительное начало — само воплощение противоречия. Все это в огромной степени связано с чувством. Этот образ нашел свое выражение и, так сказать, вышел на поверхность в подростковом возрасте. Подобное ощущение характерно именно для тинейджеров и связано с проблемой общения. Я, например, чувствовал, что просто не в состоянии общаться с людьми. Словно твой образ и восприятие тебя другими людьми противоречат твоей внутренней сути — это случается достаточно часто. Думаю, что многие в той или иной степени испытывают подобные чувства: разочарование и грусть, когда твои эмоции не находят выхода. Итак, общей идеей был некий образ и его восприятие.

Помню ощущение своего детства: насколько же ограничено пространство для признания! В очень раннем возрасте вас учат: нужно подчиняться определенным правилам. По крайней мере для Америки характерна ситуация, с которой приходится сталкиваться с первого школьного дня: этот ученик способный, а тот — не очень, один — хороший спортсмен, другой — нет, один странный, другой нормальный. С самого начала ребенка относят к той или иной категории. Именно это дало сильнейший импульс к созданию фильма. Помню, сижу в школе и слышу, как учитель говорит: дескать, вот этот парнишка глуп. На самом же деле он вовсе не глуп, а наоборот — гораздо умнее и задорнее многих других, просто он не соответствует представлениям этого учителя о хорошем ученике. Так что, мне кажется, этот фильм — своего рода протест против подобной категоризации. Я попал в число странных, потому что был тих, погружен в себя. Разбить людей на категории очень легко, даже в Голливуде. Сплошь и рядом мне приходится сталкиваться с актерами, которых зачислили в драматические, поэтому, мол, они не способны сделать то или другое. Не знаю, почему так происходит, ведь никому не нравится подобная предвзятость. Все это очень прискорбно, поскольку подрывает у людей веру в себя. Если кто-то отнес тебя к определенной категории, тебе и самому начинает казаться, что на другое ты не годен. Особенно часто такое бывает, если человек замкнут или его воспринимают не похожим на других.

На первый взгляд «Эдвард Руки-ножницы» кажется еще одной разработкой Бёртоном темы Франкенштейна. Эдвард — незаконченное творение его создателя (отца), который умирает, прежде чем ему удается завершить свой труд. Пег Боггз (Дайанн Уист), дама, продающая косметику фирмы «Эйвон», забирает Эдварда из замка на вершине холма, где он живет в одиночестве, в свою семью, обитающую в выписанном в пастельных тонах пригороде. Здесь он становится для соседей источником фантазий, сплетен, негодования, обожания, похоти. Их расположение он пытается завоевать фигурной стрижкой кустов, выполненной в необузданно китчевой манере, диковинными прическами и замысловатыми скульптурами изо льда.

Вначале был зрительный образ, связанный с тем ощущением непризнания, потом возникли образы льда и живой изгороди как естественные продолжения Эдварда, стремящегося быть полезным в домашнем хозяйстве.

И, наконец, мир, в который он попадает, — хорошо запомнившийся мне с детских лет мир пригорода — и чувства, им порожденные. Память обладает свойством сгущать краски, все преувеличивать. Каждый раз, когда что-то вспоминаешь, чем отдаленнее событие, тем более важным, более ярким оно становится. Интересно, что людей, живущих по соседству, ты вроде бы прекрасно знаешь, но у них есть нечто, тебе неизвестное, — все, что связано с их сексуальной жизнью. Пригороду свойствен некий привкус извращенности. Я хорошо помню это чувство с детских лет. Оно явно ощущалось, но сам я не видел ничего конкретного.

Хотя я и вырос в пригороде, до сих пор не могу понять некоторых его особенностей. Например, какая-то неопределенность, пустота, — и в моей семье это присутствовало в значительной мере. На стенах в нашем доме висели картины, но я не помню, нравились ли они моим родителям, купили они их или кто-то им их подарил. Словно они всегда там висели, но никто никогда не останавливал на них взгляда. Помню, как-то сидел, глядя на одну из них, и думал: «Что, черт возьми, это значит? Зачем тут эти смолистые гроздья? Откуда они их взяли?»

Если ты вырос в пригороде, это значит, что ты провел детство в таком месте, где нет ощущения истории, ощущения культуры, где полностью отсутствуют какие-либо страсти. Не помню, чтобы кому-нибудь нравилась музыка. И никакого проявления эмоций. Все было очень странно. «Почему эта вещь здесь?», «На чем я сижу?» — ты никогда не чувствовал какой-либо связи с предметами. Тебя принуждали или приспособиться и отказаться от значительной доли своей личности, или создать свой очень прочный внутренний мир, где ты мог бы чувствовать себя изолированным от других.

Однако фильм не автобиографичен; для меня было важно оставаться по возможности объективным. Вот почему я чувствовал: мне очень повезло — у меня снимается Джонни. Он привнес множество близких ему тем, которые меня очень заинтересовали в ходе нашего разговора. Я наблюдал за Джонни, и его мир становился мне в чем-то понятнее.