Мой мир

После долгого и утомительного дня — было прослушано, наверное, около двадцати пяти человек — мы пришли к выводу, что наши надежды найти хороших певцов оправдываются. Музыкальный критик из «Нью-Йорк тайме» Джон Роквелл, который присутствовал в первый день, писал, что «уровень соревнующихся представляется довольно высоким». Нас этот отзыв очень ободрил: это была похвала не только молодым певцам, но и всем нам.

Организаторы конкурса очень старались распределить певцов так, чтобы им не нужно было ждать подолгу своего выхода. Но все равно приходилось сидеть за кулисами часами, дожидаясь своей очереди. В результате они еще больше нервничали. Мы старались что-то делать, объясняли, что ожидание и волнение — это неотъемлемая часть жизни певца.

Когда на сцену выходил новый певец, я работал с ним столько, сколько позволяло время: просил спеть другую арию, спеть что-то иначе, прийти на следующий день, если в этот день он плохо себя чувствовал. Именно поэтому у нас уходило так много времени на прослушивание. Я видел, как Джейн то и дело поглядывала на часы.

На сцену вышел один молодой баритон, который изумительно пел на прослушивании в Италии. Я видел, что с ним что-то не так. Спрашиваю:

— Вы хорошо себя сегодня чувствуете? Может, подождете пару дней и придете потом? Мы еще будем здесь.

Он смутился и ответил:

— Нет, нет! Уверяю вас, маэстро. Я прекрасно себя чувствую.

Но он спел не так хорошо, как на прослушивании в Европе, и не оказался среди лауреатов конкурса. Позже я узнал, что в тот день у него был грипп, но он из гордости или боязни не признался в этом. Часто певцы считали, что это их единственный шанс и все равно надо петь. Думаю, что это неразумно.

Ведь ему давали возможность спеть двумя днями позже, но он не воспользовался ею. Если бы он послушал меня, мог бы выздороветь и со своим уже нормально звучащим голосом стать одним из лауреатов. Но я не был единственным в жюри и не мог просить других проголосовать за только потому, что помнил, как он пел раньше.

Мы всегда старались помочь, когда кто-то из конкурсантов плохо себя чувствовал, был болен или даже когда подозревали, что это был просто страх перед сценой. Один начинающий тенор так испугался, когда подошла его очередь петь, что спрятался за кулисами среди декораций. Джейн и другие всполошились: они знали, что у юноши превосходный голос, и пошли его искать.

Отыскав, привели его в одну из комнат и заставили распеться, чтобы он сам убедился, как хорошо звучит голос. Он был в ужасе оттого, что голос пропал, поэтому его пришлось прямо-таки выталкивать на сцену. Спел он прекрасно. Вот и получается, что если бы наши женщины не пошли его искать, может быть, мы и не услышали бы его голоса.

В каком-то смысле мы с Джейн по-разному относимся к певцам. Она оберегает их как мать. Я тоже проявлял к ним сочувствие. (Уж кому, как не мне, знать, что они испытывают?) Но чтобы петь перед зрителем, нужно быть сильным и собранным. Хорошо, когда с тобой обращаются по-матерински за кулисами или вне театра. Но когда выходишь на сцену петь, ты совсем один. Тут не поможет даже мать. Я считаю, что крупный международный конкурс — хорошая проверка, готовы ли вы забыть о материнской опеке и стать настоящим певцом.

Когда на сцену выходил очередной финалист, я пытался установить с ним личный контакт: просил его рассказать о себе. Кажется, я чуть не довел до сердечного приступа одну девушку, когда после ее выступления сказал, заглянув в список:

— А здесь сказано, что у вас меццо.

— Верно, маэстро.

— Неверно. У вас сопрано. Приходите завтра и исполните нам арию для сопрано.

Может, это эгоистично и авторитарно, но я пока еще разбираюсь в пении и имею собственное мнение. Если кто-то допускает грубую ошибку, я не могу сдержаться и говорю об этом.

Почти такая же история случилась с одним певцом с Филиппин. Когда он спел выбранную им арию, я попросил его исполнить совсем другую — «Мои друзья» из оперы Г. Доницетти «Дочь полка». В этой арии девять верхних до (в свое время, в 1972 году, я много над ней работал, когда пел в «Метрополитэн»), поэтому редко кто из теноров настолько дерзок, чтобы спеть ее. Филиппинец же не испугался, начал петь с ходу и спел хорошо. Я испытываю большое удовлетворение, когда добиваюсь, чтобы люди делали больше того, на что они (по их мнению) способны.

Мои советы касались не только пения. У одной красивой девушки было прекрасное сопрано, но на сцену она выходила медленно, уставясь в пол и, когда пела, не распрямлялась. Я спросил концертмейстера Джона Вустмана, который знал ее:

— Что это с ней? Стоит как куль с мякиной.

— Ничего особенного. Такая осанка.

Я отвел ее в сторонку и тихонько сказал, что с таким замечательным голосом ей следует научиться себя «подавать», чтобы выглядеть высокой и значительной. Она вскоре совсем изменилась: этот недостаток легко было исправить. И теперь у нее осанка, как у Каллас (и поет она на крупнейших оперных сценах мира).

Иногда возникали недоразумения из-за незнания языка. Слушая одного певца и зная, что он способен на большее, я разволновался и стал выкрикивать из зала: «Dai! Dai!» (по-итальянски это значит «Давай! Давай!»). Так кричат у нас на футболе. Но это звучало совсем как английское «умирать». Певец решил, что я оцениваю его выступление словами «упал замертво», очень расстроился и хотел уйти. Но Джейн поняла, в чем дело, и объяснила ему.

Естественно, что все участники конкурса нервничали но мы делали все, чтобы они расслабились и чувствовали себя непринужденно. Я даже шутил с ними, давал ласковые прозвища, то есть всячески пытался помочь им в пении. Две певицы-сопрано были уже на большом сроке беременности, и я не мог удержаться, чтобы не поддразнить их, спросив, кто появится первым: высокая нота или младенец. Прослушивать певцов — тяжкий труд, требующий сосредоточенности и определенных способностей. Нельзя отвлечься ни на секунду, иначе упустишь что-нибудь важное, например причину ошибки, влияющей на общее звучание. Каждый голос своеобразен и обнаруживается подчас неожиданно.

Так мы проработали целую неделю. Рабочие дни были долгими, утомительными для всех, иногда и скучными. Известно, что многим оперное пение представляется особенным искусством, интересующим лишь немногих. Но когда вот так посидишь день за днем и послушаешь десятки начинающих певцов со всего света, жертвующих многим, чтобы приехать сюда, испытать, может быть, разочарование или удивление, — начнешь думать иначе. Когда посмотришь на всех этих молодых людей, идущих на риск (а эти певцы — победители среди еще большего числа отобранных на прослушиваниях в их собственных странах), начнешь думать, что опера и пение в ней — не такое уж нераспространенное занятие. Чувствуешь, что эта музыка доходит до самого сердца многих людей и она пребудет с ними долго-долго.

Наступил последний день прослушивания. Пришло время подводить итоги. Из семидесяти семи певцов нам предстояло отобрать около тридцати участников заключительного концерта, назначенного на субботу 23 мая. И уже из этих тридцати мы должны были выбрать победителей. За день до концерта мы собрали всех, чтобы объявить, кто будет петь на концерте.

Сначала выступил я и сказал, что каждый, кто приехал в Филадельфию, уже победитель. Может случиться так, что у тех, кто станет лауреатом, не сложится певческая карьера, а у тех, кто не завоевал призового места, может быть необычная судьба в опере. Конкурс — это не гарантия, а всего-навсего ступенька к успешному развитию карьеры.

Несмотря на все слова утешения, я терпеть не могу эту часть конкурса. Но с самого начала было известно, что ее не избежать. Да, это нелегко для проигравших, а также для нас, назвавших себя судьями. Полагаю, именно поэтому другие видные артисты не занимаются тем, чем я: они не любят делать людей несчастными. Я тоже этого не переношу, но еще хуже другое: некоторые певцы уедут, а их голоса так и останутся неоткрытыми.