Друзья Высоцкого

Маша убеждала: отпустите, ради бога, и я увезу его, совершенно аполитичного человека, немножко не от мира сего, далеко-далеко, за границу, где он будет совершенно неопасен Советской власти.

Фантасмагория? Да. Но ведь всё удалось! Не поверили, но отпустили. 10 августа 1973 года Синявский со своими домочадцами, всей утварью (иконами, складнями, заветными прялками и прочими деревянными поделками), а главное – с рукописями (как только позволили?) очутился на Северном вокзале в Париже.

Франция, лидеры эмигрантских кругов приняли долгожданных гостей с почтением, окружили вниманием и уютом. Парижан живо интересовали ужасы советской действительности, они с удовольствием демонстрировали свое гостеприимство, успехи демократии и прелести западных стандартов жизни. Бывшие студенты МГУ, ученики Андрея Донатовича Мишель О'Кутюрье, Луи Мартинес и Клод Фрийо пригласили его занять профессорскую должность на кафедре славистики в Сорбонне. На лекции Синявского набивались такие аудитории, как будто бы там с сольным концертом выступал всемирно известный поп-идол. В день он давал по две пресс-конференции, умилялась счастливая Мария Васильевна.

Встрепенулась диаспора и в соседних странах. Вскоре Синявского пригласили в Женеву прочитать лекцию. Он долго выбирал тему: «Ну, это слишком просто. Другое не очень интересно». Наконец, решив преподнести что-нибудь изысканное, выбрал Велемира Хлебникова.

Конференц-зал был полон, бывшие россияне съехались со всей Швейцарии. Ходит Синявский по эстраде, читает, делилась впечатлениями Розанова, и вдруг до меня внезапно доходит, что, кроме меня, его жены, да еще нескольких человек профессуры и старых литературоведов, – фамилии Хлебникова никто никогда не слышал, что всё это – кошке под хвост!..

Позже случился новый конфуз. Синявские привезли с собой много пленок с записями песен Высоцкого. Решив поразить «национальным достоянием», включили для очередных гостей магнитофон. «Они слушали-слушали, – рассказывала Мария Васильевна, – а потом один из этих, «легендарных», сказал: «Нет, Шаляпин все-таки пел лучше. Во-первых, он не хрипел, а во-вторых, не кричал».

В своих парижских заметках Синявский, вспоминая одну из ранних песен своего бывшего студийца «У меня гитара есть, расступитесь стены…», пытался растолковать: «Так поют сегодня наши народные поэты, действующие вопреки всей теории и практике насаждаемой сверху «народности», которая, конечно же, совпадает с понятием «партийности» и никого не волнует, никому не западает в память, и существует в разреженном пространстве – вне народа и без народа, услаждая слух лишь начальников, да и то пока те бегают по кабинетам и строчат доклады друг другу по инстанции, а как поедут домой, да выпьют с устатку законные двести грамм, так и сами слушают, отдуваясь, магнитофонные ленты с только что ими зарезанной одинокой гитарой. Песня пошла в обход поставленной между словесностью и народом, неприступной, как в Берлине, стены, и за несколько лет буквально повернула к себе родную землю. Традиции современного городского романса и блатной лирики здесь как-то сошлись и породили совершенно особый, еще неизвестный у нас художественный жанр, заместивший безличную фольклорную стихию голосом индивидуальным, авторским, голосом поэта, осмелившегося запеть от имени живой, а не выдуманной России. Этот голос по радио бы пустить – на всю страну, на весь мир, – то-то радовались бы люди…»

Метафоры Высоцкого

для Синявского означали попытку вырваться за рамки узкого, недостаточного для раскрытия темы разговора о конкретном поэте и певце, постичь надындивидуальную природу его творчества. Ощутить Высоцкого как серебряные струны. Как медиума, через которого находят свое воплощение могучие стихии.

Общий вывод был прост и, увы, печален: первая волна эмиграции ушла на кладбище, не став роддомом. Там живой жизни не было, образовался музей, кладовая, хранилище замечательных произведений, созданных в свое время Буниным, Набоковым, Цветаевой, Ремизовым… Писатели не рождались в изгнании, неважно – насильственном или добровольном. Просто оседали на новой почве, чтобы продолжать работать. Однако похвалиться особыми успехами могли лишь считаные единицы. Большинство же, родившись исключительно в соавторстве с советской властью, довольствовалось ничтожно малыми прежними запасами. Исключение составлял лишь Иосиф Бродский. Об этом, кстати, напоминал Андрей Донатович Высоцкому при встрече в Париже.

Но сам поначалу не уловил, а когда осознал, то не захотел принимать устоявшиеся «правила общежития» эмигрантской среды. Очень скоро он и тут умудрился подпортить себе репутацию, обнаружив «политическую и идейную незрелость». Оказавшись на Западе, с изумлением обнаружил в вольной интеллектуальной «прослойке» эмигрантской колонии наличие жесткой субординации и дисциплины. В Вермонте заседал ЦК в лице «духовного лидера нации в изгнании» Александра Исаевича Солженицына, в Европе нити руководства были сосредоточены в «Парижском обкоме партии» во главе с Владимиром Максимовым. «Мы очень быстро организовали свои культы личности, – с грустью констатировал Синявский. – И дальше начали работать на этот культ точно так же, как работали в России… Почему? Потому что «так надо». Это канон поведения, который мы вывезли с собой с Родины…»

Синявский оказался единственной в истории отечественного инакомыслия фигурой, которая вызывала негодование как эмигрантов, так и бывших соотечественников. Сначала осерчавшая Советская власть упекла его в лагерь. Затем эмиграция заклеймила его как оголтелого русофоба, заподозрив в «низкопоклонстве перед Западом».

Уже в первой своей публикации Синявский имел неосторожность задеть Родину-мать, анализируя проблему еврейской эмиграции: «…Это не просто переселение народа на свою историческую родину, а прежде всего и главным образом – бегство из России. Значит, пришлось солоно. Значит – допекли. Кое-кто сходит с ума, вырвавшись на волю. Кто-то бедствует, ищет, к чему бы русскому прислониться в этом раздольном, безвоздушном, чужеземном море. Но всё бегут, бегут. Россия – Мать, Россия – Сука, ты ответишь и за это очередное, вскормленное тобою и заброшенное потом на помойку, с позором – дитя!..»

Солженицын, прочитав заметки Синявского, с гневом обрушился на «отщепенца», в запале даже предположив, будто Синявский и в лагерь-то сел чуть ли не по заданию КГБ, чтобы впоследствии создать себе на Западе определенное имя. Там, в Дубровлаге, он, мол, содержался в тепличных условиях, а теперь «пересажен» сюда с диверсионной целью – расколоть «стройные ряды» эмиграции. Гулким эхом докатился до Парижа истеричный окрик московской «узницы совести» Лидии Чуковской: «Как он смел! Да как у него язык повернулся!» На пленуме Союза писателей России поэтесса Татьяна Глушкова со слезой в голосе говорила, что лучше бы этому Синявскому гулять с Шоломом Алейхемом. А ее коллега по поэтическому цеху некто Станислав Куняев утверждал, что Синявский еще хуже Дантеса.

Все – что по одну сторону «железного занавеса», что по другую – хором возопили: «Он Россию сукой обозвал!», отказываясь понимать, что это та самая, провозглашенная Синявским стилистика, изначально задекларированная «работой на снижение». Главный редактор журнала «Континент» Владимир Максимов, вняв команде из Вермонта от самого Солженицына, взял под козырек и не нашел ничего лучшего, чем захлопнуть перед опешившим Синявским страницы своего издания.

За границей Андрей Донатович попал в положение куда более сложное, чем то, в котором он находился в Москве до своего ареста. Если раньше он посылал свои произведения на Запад, то теперь посылать их было просто некуда. Не в Москву же? От французских, английских, итальянских издателей поступали заманчивые предложения, изящные эссе мсье Andre Sinyavski регулярно появлялись на страницах их журналов и альманахов, пользовался успехом роман «Спокойной ночи», книга «Иван-дурак». Но «русофобу» Синявскому до смерти хотелось выйти прежде всего к читателю, думающему и говорящему по-русски.