Дневник. Том 1

дателю суда по фамилии Легонидек, поселившемуся там, оче

видно, для того, чтобы находиться поближе к площади Монсо,

где, по всеобщему мнению, он добывал себе любовников. Он

был сух, как его имя, холоден, как старая стена, с изжелта-

бледным лицом инквизитора. В его доме стоял затхлый дух мо

настыря, а в его саду не пели птицы.

Потом мы посетили обоих судей. Один из них — Дюпати,

потомок известного бордоского прокурора, — не был, кажется,

склонен считать нас закоренелыми преступниками. Второй, по

фамилии Лакосад, тип ошеломленного буржуа, похожий на Ле-

мениля, принимающего ножную ванну в «Соломенной шляп

ке» *. Он впутался в дело, как театральный комик в водевиль

ную интригу. В комнате, где он нас принимал, висел его порт

рет в охотничьем костюме, один из самых необычайных портре

тов, какие мне когда-либо доводилось видеть: представьте себе

Тото Карабо * в засаде или Кокодеса в степи. Когда мы ему

старательно изложили дело, которое он должен был разбирать,

он ничего не понял. Должен отдать ему справедливость — я ни

когда еще не видел судьи, менее поддающегося влиянию и

меньше осведомленного о деле, которое ему поручено.

Последний визит мы сделали товарищу прокурора, который

должен был выступать с обвинительной речью. Его фамилия

была Ивер, и манеры у него были светские. Он заявил, что он

лично не находит в нашей статье ничего преступного, что

наша статья, но его мнению, не подлежит действию закона, но

что он был вынужден возбудить судебное дело после неодно-

1 Идущие на смерть приветствуют тебя ( лат. ) *.

66

кратных предписаний министерства полиции, после двукрат

ного требования г-на Латур-Дюмулена; что он рассказывает это

нам как порядочный человек и просит, чтобы мы как порядоч

ные люди не воспользовались его признанием при своей за

щите... То есть этот человек олицетворял собой Правосудие в

полном повиновении у Полиции; он возбуждал дело по указке,

он обвинял по приказу, он исполнял свои обязанности, дейст

вуя против совести. Он судил нас, невиновных, и был готов тре

бовать самой суровой кары за преступление, которого мы не

совершали, он объяснил нам это наивно, цинично, прямо в

лицо. Нельзя было сказать, что он продается ради куска хлеба:

у него было приличное состояние, как-никак тридцать тысяч

ренты.

«Ну и сволочь!» — сказал мой дядя, выйдя из его дома.

И заявление товарища прокурора, и лживые уверения Латур-

Дюмулена, что он якобы пытался прекратить дело, между тем

как он дважды понуждал товарища прокурора к обратному, —

все это вдруг выбило дядю из привычного состояния оптимиз

ма и эгоизма, и он возмущался и негодовал, задетый за живое.

Все это хоть на миг встряхнуло этого закоренелого обыва

теля.

До суда нужно было выяснить еще кое-что весьма для нас

важное, а именно вопрос о слове шантаж и о том, что под этим

подразумевалось; мы отправились к г-ну Латур-Дюмулену. Мы

явились в министерство. Это было за день до суда. Нас попро

сили обождать в передней, где канцелярский рассыльный читал

книгу Ла Героньера, сидя напротив портрета императора, од

ного из тех портретов, что малюются для украшения префектур.

Когда нас пригласили в кабинет Дюмулена, мы сказали ему:

«Сударь, нам предъявили обвинение, которое, естественно, нас

крайне задевает, но, кроме всего прочего, существует одно об

стоятельство, еще более тяжкое: был упомянут «шантаж», и мы

явились к вам, чтобы получить объяснения по этому поводу...»

При слове «объяснения» г-н Латур-Дюмулен подскочил, как

чиновник, которого вызывают на дуэль, и заговорил сбивчиво,

сердито:

— Господа, я отказываюсь обсуждать подобные вопросы.

Я — государственный чиновник! — Казалось, он хочет спря

таться за письменный стол. — Какие объяснения? Ваш дядя

приходил ко мне... Я ходатайствовал как мог... Я ни за кем не

признаю...

— Простите, сударь, вы не совсем точно представляете, что

я имею в виду. Единственное, что я хотел бы узнать, — это су-

5*

67

ществуют ли какие-либо жалобы, в которых бы употреблялось

это слово?

— Ах, вот как! Да, ко мне поступают жалобы на газету

чуть ли не каждый день... Если бы я к ним прислушивался,

я бы давно ее закрыл.

— Но позвольте, я не могу себе представить газеты, кото

рой бы меньше, чем «Парижу», пристало слово «шантаж». Да,

сударь, не могу. Господин Вильдей настолько состоятельный

человек, что он недосягаем для таких обвинений. Он даже за

претил принимать подписку от актеров. Вот как обстоит дело.

— Очень рад, но не об этом речь. Если господин Вильдей

и вы сами, господа, благодаря вашему значительному состоя

нию не занимаетесь денежным шантажом, этим все же не ис

ключено, что газета, как все театральные газеты, прибегает

к шантажу... Допустим, чтобы спать с какими-нибудь актри

сами.

— Уверяю вас, сударь, что касается нас, то мы не знакомы

ни с одной актрисой ни из единого театра Парижа... Даже когда

мы, на свою беду, процитировали два письма мадемуазель Ра-

шель и мадемуазель Натали, письма, которые нам не принадле

жат (они хранятся у Жанена), не приводя имен их авторов, —

мы настолько соблюли скромность, что имя господина Ожье,

упоминаемого в одном из писем, заменили обозначением

«г-н Д»... Во всяком случае, мадемуазель Рашель не может быть

на нас в претензии, она отказалась от фривольной картины...

— Она и не жалуется, — поторопился заметить г-н Латур-

Дюмулен. — Я отдаю должное великому таланту мадемуазель

Рашель; и все же я далеко не всегда преклоняюсь перед ней.

Что касается господина Жанена, то, признавая и его талантли

вость, я все же счел нужным говорить о нем с господином Бер-

теном и собираюсь вызвать господина Жанена к себе, ибо

нельзя допускать, чтобы так настойчиво и предвзято чернили

талант мадемуазель Рашель.

Затем, чувствуя, что ступил на скользкую почву, он повер

нул назад и вкрадчиво сказал:

— Впрочем, сударь, я всегда проявлял снисходительность

к вашей газете... Я готов даже поддержать ее подпиской. Ваша

газета служит пристанищем для талантливых людей — для гос

подина Гаварни, например. А про вас, господа, я сначала ду

мал, что ваша фамилия — это псевдоним. Должен признаться,

мне нравится, когда юноши вроде вас, с довольно значительным

состоянием, занимаются писательским трудом по влечению

сердца. Они воздают честь литературе, не делая из нее ремесла.

68

Мне очень нравится, что вы работаете в газете... Но критикой

заниматься не надо, с ней только врагов наживешь, и даже если

писать только хорошее, редко обзаведешься друзьями.

Когда, совершив этот неожиданный пируэт, он кончил уле

щать нас пошлыми любезностями человека, не желающего

иметь врагов, мы откланялись, испытывая такое презрение, ка

кое только возможно испытать к лицемерному преследованию

и к империи, со всей учтивостью привлекающей вас к суду ис

правительной полиции.

Настала суббота. Вильдей отвез нас в суд в своей желтой

коляске, которая представляет собой нечто среднее между каре

той времен Людовика XIV и тележкой ярмарочного шарла

тана, — настоящая «колесница Солнца» Манжена *, нечто бли

стательное и театральное. Никогда еще никого не возили в ис

правительную полицию в таком великолепном экипаже. Сам

Вильдей, которому процесс казался поводом к торжественному

спектаклю, обзавелся для этого случая необыкновенным карри-

ком, темным, с пятью пелеринами, какой можно видеть в театре

Амбигю на эмигрантах, выходящих из своих рыдванов. Когда