В белые ночи

Молитва вырвалась из сердца, но я не почувствовал, что и губы нашептывают слова.

— Что вы сказали? — крикнул следователь.

— Ничего не сказал, гражданин следователь.

— Как это не сказал? Вы что, в лицо врать мне надумали? Я ясно слышал, что вы говорили!

— Я ничего не сказал; просто разговаривал сам с собой.

Следователь громко рассмеялся.

— Посмотрите на него! — смеялся следователь. — Он уже сам с собой разговаривает. Юрист разговаривает сам с собой — видали? Не говорите сами с собой, — обратился он ко мне. — Лучше послушайте, что я вам скажу. А я вам скажу, что вы должны подписать протокол. Иначе будет плохо.

Смех следователя меня глубоко задел, но я не реагировал. Я был даже доволен улучшением атмосферы.

— Гражданин следователь, — сказал я, — прошу понять, что я не могу подписаться под словом «виновен». Ведь в конце концов я прошу только изменить два слова в тексте. Для меня это очень важно, но какое это имеет значение для следователя? Ведь в любом случае материал будет передан в суд и судьи установят, виновен я или нет.

— Вы меня не учите, что важно и что не важно для следствия. Я снова советую вам по-хорошему: подпишите, и идите себе в камеру.

— Не могу, гражданин следователь, и думаю, что, подписав, я многое потерял бы и в ваших глазах. Ведь вы тоже идеалист…

— Я не «идеалист», — издевательски прервал меня следователь. — Я коммунист, и для меня главным является исторический материализм.

— Нет, нет, — поторопился я устранить недоразумение, — я имел в виду не философскую проблему материализма и идеализма, а хотел сказать, что вам несомненно близко понятие идеала, большой цели. За свои идеалы вы ведь и жизнь готовы отдать…

— Конечно, если потребуется, я готов в любую минуту отдать жизнь за победу революции, за советскую родину.

— Я тоже готов.

— На что вы готовы?

— Отдать жизнь за свои идеалы.

— Какие у вас идеалы? Кукольная комедия — это идеал? За то, что вы называете идеалом, не стоит даже волос отдать, не то что жизнь. Да и кому нужна ваша жизнь? Вы человек молодой, образованный. Вы говорили, что хотите служить своему народу. До сих пор вы не народу служили, а его врагам, врагам всего человечества. Вы совершили очень серьезные преступления, и не знаю, что решит суд, но, если будете вести себя хорошо, вам, возможно, будет предоставлена возможность когда-либо действительно служить своему народу. Разумеется, сначала придется пройти период воспитания и перевоспитания.

— Если Бог мне поможет, — сказал я как бы самому себе, — может быть, и в самом деле смогу еще оказаться полезным своему народу.

— Бог? Вы верите в бога?

Без задних мыслей я вызвал перемену темы.

— Да, разумеется, я верю в Бога.

— Вижу, что и в этой области потребуется перевоспитание. Но должен сказать, что от вас, Менахем Вольфович, я такой глупости не ожидал. Вы человек образованный, как же вы можете верить в бога?

— Я знаю ученых, профессоров, которые верят в Бога.

— Глупости! Ученый в бога не может верить! Те, кого вы имеете в виду, только говорят о своей вере. Они наемники буржуазии. Кстати, вы можете объяснить мне, почему вы верите в бога?

— Это очень трудно объяснить, вера не поддается словесному, умственному объяснению.

— То-то же, вера в бога противоречит человеческому уму. Но почему вы верите?

— Вера не противоречит уму. Человек своим умом понимает, что некоторые вещи разуму недоступны, и поэтому он начинает верить в высшую силу.

— Есть вещи, недоступные разуму? Нет таких вещей. Наука может ответить на любой вопрос.

— Во всяком случае, наука не в состоянии решить проблему жизни и смерти.

— Кто рассказал вам эти сказки? Биология объясняет все, что относится к жизни и смерти.

— Я имел в виду не жизненные процессы, а загадку жизни. Не биологическое развитие, а так называемую первичную причину, которую наука не в состоянии объяснить. Наука достигла многого, но она не в состоянии вернуть жизнь мертвой мухе.

— Что вы говорите? Нет вещи, которую наука не могла бы объяснить? Это вопрос времени и развития науки. Двести лет назад человек знал меньше, чем он знал сто, лет назад. А мы знаем намного больше того, что люди знали сто лет назад. Наука развивается. И в один прекрасный день не останется ничего загадочного. Я верю в науку и поэтому не верю в существование бога. Вы говорили о загадке жизни, а известно вам, что в Советском Союзе медицина сумела уже вернуть к жизни умерших людей?

— Нет, об этом я не читал.

— А я говорю вам, что это факт. Я сам читал об операциях на сердце, вернувших жизнь умершим. Верно, люди эти прожили недолго, но речь идет о начале пути. Уверен, что наша наука разрешит эту задачу. Я хочу, чтобы вы знали, в каком отсталом мире вы жили до сих пор. Если найду журнал со статьей, постараюсь передать его в камеру. Вам уже разрешается читать в камере?

— Нет, мы книг не получаем, и мои две книги я тоже до сих пор не получил.

— Ах да, только по окончании следствия арестованным разрешается читать.

Хорошее настроение покинуло его с той же внезапностью, что и появилось. Он вернулся к прежней теме.

— Хватит о философии. После следствия вы тоже сможете получить книги. Но вы сами оттягиваете окончание следствия, отказываясь подписать протокол.

— Я хочу подписать, гражданин следователь, но прошу заменить два слова, всего два слова.

— Снова! Что изменить? Что я должен менять? Я написал все, как вы говорили. Говорили, что были председателем польского Бейтара, я так и написал.

— Да, но я не виновен.

— О, еще как виновен! Вы даже сами не знаете, как вы виновны.

Спор продолжался много часов подряд с легкими вариациями. Были угрозы, увещевания и изнурительные повторения тех же аргументов.

Вдруг дверь комнаты отворилась, и вошел коллега следователя, майор НКВД.

— Ну что скажешь? — обратился к нему мой следователь. — Он отказывается подписать.

— Что отказывается подписать? — удивленно спросил майор.

— Протокол,

— Что? Я вижу, — обратился майор ко мне, — что вы хотите играть роль героя. Видали мы таких героев. Советую вам, для вашей же пользы, подписать. Вообще вам повезло, что у вас такой следователь, но я вижу, что он слишком хорош для вас. Вы почему не хотите подписать?

— Гражданин майор, — сказал я, — я не герой и не играю такой роли. Но это вопрос веры. Я не могу подписать, что признаю себя виновным в вере в свои идеалы.

— О чем он говорит? — спросил майор моего следователя.

Следователь зачитал ему текст протокола и добавил:

— Вот это он не хочет подписывать.

— И это вы отказываетесь подписать? — снова обратился ко мне майор. — Ведь это правда, как же вы отказываетесь подписаться под правдой?

Я собирался снова — в который раз! — повторить свои аргументы, но, к моей великой радости, меня вдруг осенила замечательная идея, притом чисто юридическая:

— Гражданин майор, — сказал я, — я готов в любую минуту подписать этот протокол, но как могу я писать, что я виновен? Ведь я собираюсь защищать себя и думаю, что имею на это право. Я предстану перед судом и постараюсь доказать свою невиновность. Это моя единственная возможность, но как смогу я защищать себя перед судом, если еще до этого признаю свою вину?

Услышав это, майор сказал — не мне, а своему товарищу, но обращался он будто к самому себе:

— Суд! Подавай ему трибуну, трибуну для его красноречия! Кого вы хотите убедить, — снова обратился он ко мне, — нас, старых чекистов?

С момента своего ареста я в первый раз услышал это привычно вызывающее ужас слово: «чекисты». С какой гордостью оно было произнесено! Но чекист сказал и нечто более важное: он не повторил обещания своего товарища: «Будет суд», а прокричал: «Суд! Дайте ему трибуну!» С этими словами он вышел из комнаты.

С нескрываемым разочарованием в голосе я обратился к следователю: