В белые ночи

Все эти картины то появлялись, то исчезали. Душа радовалась им, но страх не уходил: «Арестовали или оставили в покое? А может быть, — глухо сменял один вопрос другой, — может быть, это очнаяставка с арестованным товарищем? Кого, черт побери, имел следователь в виду, говоря, что завтра встречусь с близким мне человеком?»

День прошел. Нам дали «ужин». Сокамерники потребовали, чтобы я съел свою порцию, так как для предстоящей ночи требуются силы. Я ждал сигнала отбоя и с еще большим нетерпением — вопроса: «Кто здесь на «Б»?» Услышав наконец долгожданный вопрос, я оделся со скоростью пожарного. Если бы можно было бежать в кабинет следователя! Но бежать нельзя: надо идти размеренным шагом, не слишком медленно и не слишком быстро. Не встретить бы в пути других заключенных и не потерять время на «поверни вправо» или «поверни влево». В эту ночь коридоры были свободны, и время ушло только на ходьбу. В комнате оказался только следователь.

— Садитесь, — сказал он.

Вспомнив его вчерашнее замечание, я не стал задавать вопросов.

— Вы, по-видимому, хотите знать, с кем встретитесь сегодня вечером, верно?

— Конечно хочу знать, гражданин следователь.

— Так подождите немного. Сейчас узнаете.

Черт…

Но ждать долго не пришлось. Дверь открылась, и в сопровождении другого следователя, тоже капитана НКВД, в комнату вошел доктор Яаков Шехтер.

Доктор Шехтер, один из руководителей краковских сионистов, известный оратор, был арестован в Вильнюсе за несколько недель до того, как я не откликнулся на «приглашение» Вильнюсского горсовета. До него один за другим были арестованы инженер Шескин и Давид Кароль, руководители Брит ахаял — крупнейшей организации ветеранов войны, пошедшей за Зеэвом Жаботинским. Позднее выяснилось, что после меня в Вильнюсе не был арестован ни один из видных деятелей движения и в конце концов всем им удалось совершенно законным путем — через Москву и Одессу — выехать в Эрец Исраэль. Надо полагать, что немалое значение имела здесь игра случая. Еще до моего ареста отца Давида Ютина вызвали в НКВД и сказали, что сын должен все время быть дома — за ним придут. Давид Ютин действительно прождал несколько дней, но за ним так и не пришли…

Очная ставка удивила доктора Шехтера еще больше, чем меня. Мне не известно было, для чего нас свели, но я знал, что он арестован; доктор Шехтер же ничего не знал о моем аресте, и вот я предстал перед ним во всем великолепии узника НКВД.

Следователи провели очную ставку, соблюдая все формальности. Они предупредили, что мы не имеем права разговаривать друг с другом и должны только отвечать на задаваемые вопросы. Но, несмотря на всю «церемонность», эта встреча между двумя арестованными представляла для НКВД незначительную ценность.

Следователи спросили каждого из нас по очереди, кто несет ответственность за визы, полученные до и после «революции» в Литве. После прихода советской власти визы для членов нашего движения поступали с ее ведома и согласия. Получение визы было абсолютно законно — пока ты на свободе. Если же ты арестован, виза — доказательство преступления: пытался бежать из Советского Союза и подбивал других…

На вопросы следователя я ответил, что визы из консульства в Каунасе (существовавшего некоторое время и при советской власти) поступали на мое имя, так как я в прошлом занимал пост руководителя Бейтара. Доктор Шехтер заявил, что визами занимался он. Оба мы повторили свои показания, их по всем правилам внесли в протокол, и очная ставка кончилась.

Для чего провели очную ставку, мне и до сегодняшнего дня не понятно. Неужели они думали, что мы будем валить друг на друга вину за «преступление» — страшное в глазах НКВД, похвальное в наших глазах — и товарищи-следователи смогут насладиться унижением арестованных?

Если они на это рассчитывали, их ждало разочарование. Но, возможно, проведение этой очной ставки было выполнением одного из канонов НКВД. Очная ставка является частью их метода. Иногда она приносит им пользу: один заключенный дает показания против другого. В таком случае радуется сердце следователя.

Кончилась встреча с Шехтером. Мы расстались взглядами: еще встретимся… еще взойдет солнце…

8. ПРИЗНАЮ ИЛИ ПРИЗНАЮСЬ?

Как-то вечером меня вызвали на допрос необычно рано — я не успел даже прилечь. Оказалось, что это последний вызов к следователю.

— Сегодня вечером, — сказал он, — заканчивается следствие. Нам остается только подписать заключительный протокол.

— А когда будет суд, гражданин следователь? — спросил я его.

На этот раз он не попрекнул лишним вопросом и ответил вежливо, с пониманием:

— Это не зависит от меня. Мое дело — следствие. Дату суда установят другие. — Говоря это, он принялся что-то писать и тут же зачитал кратко сформулированную запись:

«Признаю себя виновным в том, что был председателем организации Бейтар в Польше, отвечал за деятельность организации и призывал еврейскую молодежь вступать в ряды Бейтара».

— Подпишите, пожалуйста, — вежливо сказал следователь, — и сможете вернуться в камеру. На этом следствие кончается.

— Гражданин следователь, — сказал я, — вы все очень точно сформулировали, и я это, разумеется, подпишу, но прошу внести в текст одно изменение.

— Какое изменение? Снова изменение? Ведь все так просто.

— Это верно, и изменение касается только первого предложения. Вместо «признаю себя виновным в том, что был», я прошу написать «признаю, что был». Все остальное в полном порядке, и я готов это подписать.

Впервые следователь не был в состоянии меня понять:

— Как это не писать «признаю себя виновным»? Ведь вы сами признали, что возглавляли ваше движение, что отвечали за его деятельность, что часто ездили по городам Польши и призывали еврейскую молодежь вступить в организацию. А что я написал? То, что вы сказали. Так с какой стати вносить изменения и переписывать все заново?

— Гражданин следователь, — пытался я ему втолковать, — у меня нет никаких претензий к содержанию протокола. Я говорил, что возглавлял Бейтар в Польше и готов теперь сказать то же самое. Но я не могу подписаться под словами «признаю себя виновным». Мне ясно, что вы считаете это ужасной виной, но я в этом никакой вины не вижу. Напротив, я считаю, что выполнял свой долг, в этом был смысл моей жизни, и я попытаюсь все это объяснить на суде.

Следователь снова не понял. Судя по его поведению, он не притворялся и действительно не был в состоянии переварить мою новую «талмудическую» причуду.

«Я признаю себя виновным в том, что был…» — это обычная формулировка заключительного протокола; с какой же стати я требую изменений?

— Скажите, — беззлобно спросил следователь, — вы были председателем Бейтара в Польше или не были?

— Был.

— Что же вы теперь мне голову морочите? Был — значит, виновен!

— Нет, гражданин следователь, не виновен. И в этом вся разница между нами. Вы считаете преступлением мою деятельность в качестве сиониста, бейтаровца, а я считаю, что служил своему народу. Я понимаю, что суд будет судить меня по советским законам и, возможно, с моим мнением не посчитается. Но вы хотите, чтобы я сам написал «признаю себя виновным». Этого я сделать не могу, так как я не считаю себя виновным.

Следователь начал сердиться:

— Ну и не подписывайте! Думаете, нужна мне ваша подпись? Я могу передать протокол прокурору и без вашей подписи.

Я промолчал.

Следователь изменил тон:

— Но я всегда так формулирую протокол. Почему вы не подписываете? Ведь я написал, то, что вы мне говорили, почему же вы не подписываете?

Я повторил свои аргументы.

Он стоял на своем.

Напрасно искал я в своем скудном словаре другие слова, чтобы понятнее объяснить сказанное.

Тогда он начал угрожать.

Я весь внутренне сжался. «Это испытание, — сказал я себе. — Возможно, решающее испытание. Если не настою на своем, не будет смысла в моей жизни. «Я признаю себя виновным в том, что был руководителем Бейтара»? — Нет, ни в коем случае. Пусть делает что хочет, я не подпишу. Боже, не оставляй меня…».